Мы странно встретились - Анастасия Дробина (2008)

— Уж как она просила ей Гертруду дать, когда Плисковская с гусаром сбежала… — задумчиво сказала Ростоцкая, тоже не сводя взгляда с прямой черной фигуры на сцене. — Ей по всей стати она подходит, даже Гольденберг соглашался. Да какое там! Режанка такую сцену закатила — потолок от визгу лопался! С ней спорить — здоровье не беречь…

Софья подумала про себя, что в роли преступной королевы Гертруды Мерцалова, вероятно, и в самом деле была бы великолепнее гранд-кокетт. И убедилась в этом, когда подошло время диалога Гамлета и Гертруды. Под молчаливым наблюдением Гольденберга, сидящего, как петух на насесте, на краю сцены, Снежаев-Гамлет начал, бегая по сцене и ломая руки, упрекать свою мать Гертруду в убийстве отца. Режан-Стремлинова не отставала от него, то усаживаясь на золоченый трон в крайнем негодовании, то порывисто вскакивая с него и устремляясь вслед за Гамлетом, что выглядело, при ее длинном тяжелом одеянии несколько потешно, то закатывая глаза и размахивая руками, как ветряная мельница. От этого бестолкового мельтешения на сцене у Софьи зарябило в глазах, и она невольно подумала, что Гамлет и Гертруда напоминают не средневековых, величественных дворян, а купеческое семейство, спорящее из-за наследства скончавшегося папеньки. В довершение ко всему на истошный вопль Гамлета: «Валяться на продавленной кровати и любоваться собственным пороком!!!» Режан-Стремлинова заголосила еще отчаяннее: «О, Гамлет, пощади!..» — и вдруг умолкла, нахмурив красивые брови. Даже Софье стало очевидно, что Гертруда забыла роль.

— Боже праведный, Анфиса Михайловна, сколько же можно… — сморщившись, начал было Гольденберг, но в этот момент с первого ряда кресел поднялась Мерцалова и отчеканила своим низким, великолепным голосом:

— Твои слова — как острия кинжалов, и режут слух… И сердце — пополам!

В короткой, произнесенной нарочито спокойно фразе звенели и боль, и ярость, и отчаяние упрекаемой сыном матери. Все разом обернулись к Мерцаловой, как ни в чем не бывало снова опустившейся в кресло, Снежаев весело, по-мальчишески улыбнулся ей, Ростоцкая подмигнула, даже Гольденберг одобрительно крякнул. Режан-Стремлинова швырнула на пол свой монументальный парик с короной, поднявшие тучу пыли, процедила:

— Нет, это не-вы-но-си-мо! Несносно! Я отказываюсь играть!!! — И, чеканя шаг, ушла за кулисы. В стайке статисток послышалось хихиканье. Мерцалова сидела, безмятежно улыбаясь. Снежаев вдруг расхохотался на весь театр, заливисто и звонко:

— Браво, браво, Маша! Прямо на лопатки!

— Ничего смешного не вижу! — мрачно заметил Гольденберг. — Благодаря вам, молодые люди, мы на Рождество останемся без Гертруды! Знаем мы эти припадки оскорбленного самолюбия, наблюдали не раз… Марья Аполлоновна, попрошу вас больше не вмешиваться в репетицию, у вас есть своя роль! И не из последних, смею напомнить! Ей-богу, еще одно подобное вмешательство — и я Офелию отдам Ольге Карповне!

Но тут уж грянул хохотом весь театр, и громче всех гремела, откинувшись на спинку кресла и вытирая слезы, сама Ростоцкая. Вскоре вернулась, демонстративно поднося платок к глазам, Режан-Стремлинова, репетиция возобновилась, и Мерцалова до ее конца сидела спокойно, поднимаясь на сцену лишь для монологов Офелии. Гранд-кокетт метала на нее испепеляющие взгляды, но Офелия была невозмутима, как греческая царица. Софья была покорена. И поэтому, когда после репетиции Мерцалова сама подошла к ней и приветливо пригласила пожить в снимаемом ею доме попадьи Свекловой («Нам с Васей слишком дорого на двоих целый дом, а так удобно, всего две улицы от театра!»), Софья была рада до умопомрачения.