— Председатель ждёт тебя, понимаешь, тебя! Декан признаёт лишь тебя! — И вдруг Тюбик сморщился, готов заплакать. — Не подложишь же ты мне свинью, а?! Ты погубишь меня. Я обещал… ты испортишь мне отношения с такими людьми!.. Ты сорвёшь большое дело, масштаба которого ты даже не представляешь себе. Я не могу раскрыть тебе всё, но нужен лишь ты, ты. Это не только твой вопрос, это вопрос всего института, и вопрос политический. Часто в жизни приходится выбирать, что ж поделаешь… Многое не зависит от нас. А у тебя под угрозой институт, если ты ослушаешься декана. Он милует, но и казнит, он злопамятный и найдёт, к чему придраться.

— От кого зависит? — спрашиваю я, откидывая угрозу Тюбика как смешную и нелепую.

Я подавлен и не могу скрыть этого, и не могу смотреть в глаза Тюбику, разрушающему мою жизнь. Я вижу, как мы с Тошей идём по Невскому, как приткнулись к окну «Норда» и едим пирожные, как вместе стоим перед «Лунной дорожкой» Куинджи, как заходим в Пушкинский дом на Мойке. Я веду Тошу по Ленинграду за руку, она — мой ребёнок, я угощаю её Ленинградом. Я был там два раза с родителями, и один раз нас возила туда Тоша — в девятом классе: нам приставляли ряд в театре Товстоногова, мы смотрели «Карьеру Артура Уи», мы ходили в Эрмитаж и в Русский музей. Я хорошо знаю центр. Вечером я, не она, поведу её к Товстоногову, в лепёшку расшибусь!

— Я не могу ехать, Валя, в колхоз. Я хочу, чтобы только от меня зависела моя жизнь.

Он захохотал и повторил слово в слово то, что когда-то сказал мой папочка:

— От тебя не зависит ничего со дня твоего рождения. Ты сразу попадаешь на рельсы, а твоя профессия вообще народное достояние, ты обязан делать то, что нужно народу, то, что ждёт от тебя народ.

— При чём тут народ? То, что мне прикажут наверху?! Значит, моя жизнь заранее запрограммирована?!

А Тошин голос звучит: «Только от себя, от своего внутреннего мира зависит человек!»

Тюбик обнял меня, склонился надо мной, приблизил ко мне своё розовое, сдобное, значительное лицо.

— Выручи, Птаха, а? Будь другом, я не забуду этой услуги. Ты очень, очень нужен мне.

Я совсем забыл о Сан Саныче — он ждал меня. Могучий торс на фоне сумерек монументально, памятником застыл, подоконник — пьедестал.

— Ну ты даёшь! — воскликнул он облегчённо.

В коридоре серо, скучно — от ранних сумерек. Сан Саныч зажёг свет, спросил:

— Ты чего такой зелёный? Он что, кровь пьёт? Или прибил тебя?

— Вроде того. — Не смог я поднять глаза на Сан Саныча. Сан Саныч бесхитростен, чувствует ложь, с Сан Санычем нужно только впрямую. — Прости меня, — сказал я сквозь силу. — Наболтал тебе того, чего не имел, оказывается, права говорить даже тебе… ну про этот чёртов соцзаказ. Тюбик лично мне, оказывается, выбил его, чтобы я не зависел от Антонины Сергеевны, везде разрекламировал именно меня, получилось, я его продал. Ты, Сан Саныч, я знаю, мне друг, я тебе честно, не кручу, забудь всё, ладно? И прости меня, дурака, за надежду, что дал тебе. Если нужно, одолжу тебе денег на столько времени, на сколько хочешь, хоть на пять лет. Если сам выбьюсь, помогу тебе, да и Тюбик тебе помогает, он не бросит тебя. Прости меня.

Выложил, как на духу, и мне стало легче, только тогда поднял глаза, встретился с добрым чистым взглядом.

— Не переживай, Птаха. Больно совести много в тебе, а я ведь понимаю, я ведь, Гриша, многое понимаю, Тюбик наш того — пошёл в моторы.

— Как ты сказал?

Сан Саныч засмеялся, махнул рукой.

— Да, ладно, ерунда. Дуй домой. Тебе, по-моему, надо домой.

Да, мне нужно скорее домой. Давно нужно.

Тоша ждёт с обедом. Она в своём сером платье, которое я так люблю.

— В дорогу лучше в этом, да? — спрашивает доверчиво. — Не мнётся, тёплое. Ты небось проголодался? А я испекла пирог с капустой. Мне одна женщина дала рецепт. Хрустит! Мой скорее руки.