Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— Ты свихнулся? — зашипел Тюбик. — Потерял рассудок? Ты ошалел? — Он закидывает меня злыми глаголами, а я, я ничего не соображаю, хлопаю глазами и пытаюсь понять, за что он лупцует меня. — Ты рехнулся? Сошёл с ума? Обалдел?

Но глаголы иссякли, а у меня лопнуло терпение, я заорал:

— Хватит, позволяешь себе!

— Не я позволяю, ты… тебе, лично тебе… специально тебе… понимаешь, тебе?! Протянули руку!

Я всё ещё не понимаю и снова ору:

— А я что? Что я не так сделал? На мозоль тебе наступил? Деньги украл? Или, может, предал тебя?

— Во! Точно: именно «предал»! — отфутболил мне моё слово Тюбик. — Мозги у тебя имеются, или ты их расплавил?

— Какие мозги?

— Такие. Это же «кормушка» так называемая.

— Какая ещё «кормушка»?!

— Такая! — передразнил мой голос Тюбик. — Обыкновенная! Не может государство дать одинаковые блага всем и одинаково высокий прожиточный минимум, не может накормить всех. Не ясно? «Кормушки» не для всех.

Я всё ещё не понимал.

— Это же соцзаказ, ты говорил, это нужно государству, это же популяризация колхозов, как я понял, это же…

— «Это же», «это же», — снова передразнил меня Тюбик. — Ты — в пелёнках, ещё даже не ползаешь! Ты считаешь, каждому дай соцзаказ? Слишком жирно. Ты получил свой кусок? А теперь нам дай наш кусок! — скрипит ржавчиной Тюбик, я едва слышу его, так стучит кровь в голове.

— Какой «кусок»?

— Такой. Ты своё получил и ещё получишь, а если выставка будет иметь успех, получим с деканом мы тоже: за сообразительность, расторопность и улавливание момента.

Вот о чём, наверное, говорила Тоша. Она, конечно, ни о чём таком не знает, но чувствует.

— А разве соцзаказ не правительство дало?

— Правительство. — Тюбик махнул рукой. — Ты дурак или только притворяешься?

— Почему Сан Саныч не может выполнить соцзаказ, если я добровольно, в его пользу, отказываюсь?!

Тюбик мгновение, вытаращив глаза, смотрит на меня, потом спрашивает шёпотом:

— И ты ему что-нибудь сказал?

— Сказал: «Нарисуешь коров и доярок, соцзаказ!»

— А ещё что сказал?

— А больше ничего.

— Ничего?! — Тюбик облегчённо вздохнул. — Может, и не совсем дурак. О портрете, о деньгах, о коньяке не говорил?

— Нет, — удивился я, — не подумал как-то.

— Ещё не совсем дурак, — подтвердил Тюбик, успокаиваясь, но тут же снова заскрипел: — Значит, так. Связи для тебя. Соцзаказ — для тебя лично, выбит на высоком уровне. Передать другому не имеешь права!

— Разве Сан Саныч не сумеет нарисовать коров?

— Каких коров? При чём тут коровы? Сан Саныч — ремесленник, ты художник, нам нужен талантливый художник, не ремесленник, ясно? Зачем нам ремесленник? Ими пруд пруди. Так же как колхоз — не обычный колхоз.

— Передовой же?!

Тюбик захохотал.

— Директор, то бишь председатель, сговорчивый, понимает сегодняшний момент!

— Не передовой? — Но я тут же забыл о председателе и колхозе. — Если я не поеду в Ленинград, у меня разрушится личная жизнь, — высказал я, наконец, главное.

— Зато ты сделаешь карьеру. Зато ты приобретёшь имя, и перед тобой откроются пути, о которых ты даже не помышляешь в силу отсутствия у тебя пространственного воображения: любые выставки, поездки за границу, деньги, признание. Мы умеем ценить своих художников.

— Тюбик, что ты говоришь?! — воскликнул я растерянно, но тут же заткнулся: с первой минуты и до этой он говорит одно и то же, только я никак не хотел понимать того, что он говорит. — Я не могу ехать в колхоз. Дороже любых выставок и карьеры…

Её лицо подступило, отодвинуло Тюбика с его праведным гневом, с его добротой ко мне, с его щедростью — только она, одна она, грустная, обеспокоенная за меня, сильная, убеждённая в своей правоте.