Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Давным-давно, в самом начале первого курса, у Тюбика с лица исчезли все прыщи, всегда-то он был красив, а сейчас громадный, широкоплечий, с точёными чертами лица, в голубовато-сером костюме, с голубым галстуком и вовсе неотразим. Ничего нет удивительного, что девчонки, как овцы, покорно, стадом, мекая от восторга, бредут за ним и блеют: «Меня возьми!» Он уверен в себе, не мужик — кинозвезда первой величины, властелин мира.

— Зачем столько подарков?! — теряется Тоша. — Мы ничего не празднуем: никто сегодня не родился.

Но Тюбик вроде и не слышит.

— Вы очень похорошели, Антонина Сергеевна, — говорит он вместо «здравствуйте». И я делаю шаг вперёд, механически сжимая кулаки, боясь, что Тюбик выкинет сейчас какой-нибудь неожиданный фортель — например, пригласит её в ресторан, как пригласил после первого урока в нашем восьмом классе, с него, хозяина вселенной, станется, и придётся раскрасить ему физиономию. Но Тюбик, видно, в самом деле вырос и научился соответствовать ситуации: он рассыпается в комплиментах, вполне приличных: — Вы стали ещё моложе! Я не узнал бы вас на улице, совсем девочка. Часто вспоминаю ваши уроки. Если бы вы знали, какую роль сыграли в моей жизни!

«Во врёт! — поражаюсь я. — Это в его-то жизни?! Прямо противоположную науку исповедует он».

— Ваше удивительное видение мира… расширило мой кругозор, — говорит Тюбик. — Ваша глубина и ваша тонкость… я научился разбираться в психологии людей.

— Пойдёмте к столу, — прерывает его Тоша, морщась, хотя, я чувствую, Тюбик говорит правду, особенно насчёт психологии. — Право, зря вы принесли торт, я испекла. Конечно, с «Птичьим молоком» не сравнить, но, думаю, и мой съедобен.

Надо же, она с ним на «вы», молодец! А я ведь не говорил ей, что Тюбик запретил звать его Тюбиком и вообще стал важным.

Тоша в самом деле сегодня ослепительна, в кипенно-белой блузке и в моём жакете.

— Какое у вас впечатление от института? — спрашивает Тоша. — Вы близко стоите к деканату, наверняка в курсе планов руководства по дальнейшему совершенствованию преподавания. С наших времен наверняка всё изменилось. — Тоша строчит без передышки, уводя Тюбика от неуместных комплиментов к вопросам, совершенно её не интересующим, уж я-то знаю, как она относится к руководящим деятелям и к учебным программам. — Вы как раз в курсе и дел студенческих, и дел деканата. Интересно, понимают ли друг друга два таких различных клана?!

Она говорит и раскладывает по тарелкам закуски.

— Крабовый салат, — комментирует она, — куриный салат, балык…

Стол великолепный: на нём все дары председателя и изобретения Тоши. У Тюбика ресницы упираются в брови, он, видно, не ждал такого роскошества, даже ему, уже избалованному застольями, ясно, что стол — не стандартный, и очень трудно ему слушать Тошу, похоже, он едва улавливает слова об институте, зато про балычок и поросёнка улавливает сразу.

— Поросёнка днём с огнём не сыщешь, — произносит он вибрирующим голосом. — Это вы, ребята, расстарались, это вы хорошо придумали. — Он причмокивает, и я понимаю: любит Тюбик пожрать.

На Тошины вопросы он отвечает скомкано. Мол, конечно, кланы разные, но процесс учёбы — единый, никто таланты не зажимает, если даже руководство и захотело бы, он, Валентин Аскольдович, как секретарь комсомольской организации, не допустит этого. Тут Тюбик выразительно смотрит на меня.

— Наоборот, у нас талантам — дорога! — И тут Тюбик красноречиво смотрит на поросёнка и коньяк в моих руках.

Мы пьём коньяк. То есть пьём мы с Тюбиком, Тоша лишь пригубливает. Мы едим поросёнка и балык, и салаты.

Я дуюсь от гордости, уже совсем индюк, — видишь небось как мы живём, складно да ладно. И, чем больше вливаю в себя коньяка, тем больше дуюсь, а пью я наравне с Тюбиком — нельзя же не соответствовать: мужик же я, не могу же я перед Тюбиком выглядеть слабаком?!