— Начнёшь с неё. С её коровами! — приказал председатель.

Сколько же ей лет? Вроде все двадцать можно дать по комплекции: широкий таз, большая грудь. А ведь нет же, никак не больше семнадцати, может, даже и шестнадцать. Хотел спросить, не спросил. Успеется. Дело нехитрое за несколько часов выведать.

— Ну вы тут оставайтесь, я скоро зайду, — пообещал председатель. И добавил странное: — Ты тово… не балуй, смотри! — Грозная складка легла поперёк лба.

«Дочка, что ли?» — подумал я. Не спросил, само выяснится.

Председатель ушёл, оглядываясь, суетливо шаркая, а девушка деловито сказала:

— Пошли, что ли? Пора доить.

В её «что ли» я уловил ту же насмешку начальника к подчинённому, что жила в председателе. Со мной она пока не проявилась, но в любой момент, я знал, может проявиться.

Следом за девушкой я вступил в длинное сооружение — коровник. В одной и той же позе, неподвижно, довольно близко друг к другу стоят коровы.

— Делайте что хотите, а у меня дойка, — сказала «любезно» девушка и тяжёлой поступью пошагала к коровам.

Подойти прижаться к коровьей морде… погладить…

Жёстким щелчком она зажала сосцы коровы, корова вздрогнула. И вот вымя — в железках, а от железок тянутся провода.

— М-му, — жалуется мне рыжая, с белыми большими пятнами корова и смотрит на меня с тем же выражением, что Тошины кролики.

Девушка, не сказав корове ни слова, передвигается к следующей, так же жёстко подключает электроаппарат.

— Му-у, — жалуется мне и эта корова.

Рыжие, чёрные, тёмно-коричневые — разного цвета коровы, а выражение лиц у всех одно — недоумевающее: «За что со мной так?»

Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве и в коровах, естественно, тоже, но даже я могу сообразить, что корове, как и всякому живому существу, нужна ласка, и гулять корове обязательно нужно — нельзя стоять неподвижно месяцами! Да и железки, защёлкнутые злой рукой, наверняка не способствуют надою. Смотрю в коровьи глаза и не верю, что несчастные коровы способны дать хороший надой и сделать колхоз передовым, и не верю, что девушка, не нашедшая ни одного доброго слова для живого существа, — передовая доярка.

Пошёл ток по аппаратуре, молоко выдавливается из вымени, коровы вздрагивают, машут хвостами, жалобно мычат. И я вздрагиваю вместе с ними, и мычал бы жалобно, если бы не боялся председателя и Тюбика, мне кажется: их глаза следят за мной, их уши ловят каждое моё слово. Почему я так боюсь их обоих, почему в их присутствии чувствую себя нелепым подростком в коротком пальто?! Мычать я не умею, и нет у меня хвоста, чтобы выразить своё недовольство происходящим.

Мучительство длится бесконечно. Не могу больше мучиться вместе с коровами.

Наконец девушка подходит ко мне.

— Идёмте, — говорит властным голосом, каким говорит председатель.

Наверняка дочка. Только непонятно, зачем он родную дочку определил в доярки, а не в завклубом, например? Нет, не дочка. Дочке не сказал бы: «Не балуй», наоборот, ему выгоден был бы брак дочки со столичным фертом! Не дочка.

— Как вас зовут? — спросил.

— Алевтина, — важно ответила она. — Небось с непривычки замутило? Убираем, стараемся, а дух всё равно тугой. — Алевтина привела меня в небольшую чистую комнатёнку с диваном и фикусом. Уселась под окно на стул, сказала: — Рисуйте, что ли, только недолго, а то скоро обед. — Она выпятила грудь, вальяжно развалилась и томно уставилась на меня.

Я стал разглядывать её. Белый платок повязан так, что видны светлые прямые волосы, лба почти нет, узкая полоска морщины над широкими ремнями бровей, ресницы под цвет волос, — светлые, пшеничные, но очень густые и длинные, глаза в них получаются мохнатыми, светло-коричневыми, как выцветшие жуки, и были бы, может, красивы, если бы не равнодушное величие.