Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Я обернулся. Смотрю. Вбираю в себя улыбку, волосы, рассыпанные по тужурке, в них — капли воды — растаявший снег и робею перед ней. А ведь из нас двоих сегодня я старший: я собрал свой первый урожай жестокости.

— Привезла из «Норда» пирожные. Мне показалось, ты любишь.

Резкий звонок. Долгий. Хозяйский.

— Кто это может быть? — удивляется Тоша. — Я никого не приглашала.

Иду следом за ней к двери. На пороге — Тюбик.

— Извините, что без приглашения. Номера телефона не знаю и не смог узнать. Декан требует холсты. Давай я отвезу ему.

— Нет, никак нельзя, — пугаюсь я. — Не готово. Надо ещё поработать. — «Это моё!» — хочу сказать Тюбику. Именно сейчас, в эту минуту, я до конца понял Тошу: трудно, невозможно расстаться с тем, что стало тобой. Но я не говорю Тюбику «это моё!». Я лепечу беспомощные оправдания: — Нужно же завершить! Пока наброски…

А Тюбик не уходит. Кажется, даже не слышит того, что я лепечу, он улыбается так, будто я ему объяснился в любви.

— Ну да, конечно, мы понимаем, мы дадим доработать, обязательно, но мы должны понять ситуацию — чем располагаем, должны перспективу увидеть. — Тюбик явно не собирается уходить. — Посмотреть-то хотя бы можно?

— Посмотри, — потерянно говорю я, и почему-то мне становится страшно.

— Разденьтесь, — произносит первое слово Тоша, и я впервые с минуты прихода Тюбика взглядываю на неё: праздничности как не бывало, Тоша осунулась. Пытается сохранить дружелюбие, но это ей плохо удаётся — она несчастна сейчас.

В одну секунду Тюбик сбрасывает пальто, шапку и даже ботинки, в носках идёт в комнату, в которой мы принимали его. Входит и… начинает рассматривать Тошины полотна.

— Чьё это? — спрашивает он.

— Моё, — говорит Тоша. — Но это не на вынос.

Тюбик молча стоит перед каждой картиной. Особенно долго — перед «Злодеяниями Нерона».

Не так прост этот Тюбик, сейчас он ничем не напоминает комсомольского вожака, и, если бы я не знал его как облупленного, решил бы, что он — блестящий знаток живописи: так сосредоточенно-одухотворённо его лицо, так внимательно, жадно, с таким пониманием вглядывается он в Тошиных героев и героинь. Но по мере того, как он переходит от картины к картине, взгляд его становится всё холоднее, словно под воздействием увиденного выветривается из него жизнь.

Тоша уходит на кухню, гремит кастрюлями.

— Это ужас! — говорит Тюбик под Тошин грохот. — Как она живёт?! В такой тьме нельзя жить. И так писать нельзя. — Таким я Тюбика не знаю: Тюбик потрясён. — Увидишь такое, и жить не хочется, понимаешь? Как же она-то живёт?! Даже если бы я был бы самим министром культуры, я не смог бы продать ни одной подобной картины! Слушай, тебе, наверное, очень тяжело. Теперь я понимаю…

— Ты ничего не понимаешь! — резко прерываю я шёпот Тюбика. — Знаешь, прошу, освободи меня от этого соцзаказа. Я очень благодарен тебе за помощь, за своевременную поддержку, но я прошу, умоляю: дай мне возможность распорядиться тем, что я сделал, по-своему?!

Тюбик шарит глазами по стенам.

— А где твои? Покажи. Надо же сначала посмотреть, потом рассуждать. Ты стал какой-то чокнутый, сам отказываешься от славы!

Пришлось вести Тюбика в спальню.

Свет там блёклый, за окном — зимние сумерки, но и Маруся, и дядя Кузя видны отчётливо.

— Чего это у тебя коровы вздумали реветь? Сними слёзы, будь другом. А здесь сними чёрточку, вот эту! Слушай, где взял девицу? Колоритна! — Тюбик смотрит на Алевтину. И вдруг видит председателя.

Я знаю Тюбика, меня не проведёшь. Тюбик отчаянно зол, едва сдерживается. А улыбается. Он понимает, не буду я убирать слёзы с лиц коров и жир с физиономии председателя. Пусть вот такой председатель восседает на выставке, такой, какой есть на самом деле. А вокруг него — его фавориты и его жертвы. Скользкий, как рыба, секретарь, вроде лаком покрытый, и из навоза восходящие Маруся с дядей Кузей.