Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— Я часто вспоминаю о тебе, — говорит Волечка. — Ты оказался мудрее. Я совсем захирел. Не могу выбить свободный план, приходится таскаться на все занятия, а многое знакомо давным-давно, от Зверюги! Особенно замучили общественные дисциплины, не имеющие отношения к математике. После них ну ничего не соображаю, мозги засыхают. Не знаю, Птаха, что со мной, но такое равнодушие кругом! Не нужен я никому со всеми своими задачами. То ли упустил момент, то ли не дождался его. Потому и не иду к тебе, Птаха, стыдно, с какими глазами? Думал, наука. Какая наука?! От сих до сих. Набили оскомину. Не найду себе приложения. А может, с руководителями не повезло? Я, Гришка, сто раз проклял тот час, когда отнёс свои документы на мехмат. Зверюга велит ходить на дополнительные курсы и прогуливать общеобразовательные, а как их прогуляешь, когда за эти прогулы вышибут из университета?! Понимаешь, я разучился думать! — говорит грустно Волечка.

Мы сидим на тахте. Книжки, вещи разбросаны, а всегда был у Волечки образцовый порядок. Раньше Волечка говорил неторопливо, а теперь речь — рваная, неуверенная, из каждого слова прёт обида.

— Зверюга — кислая, попался неудачный класс, мы к ней не приходим, племянники позабыли про неё. В физматшколе тоже какие-то пертурбации, закрывают не закрывают, но хороших учителей попросили оттуда.

Значит, и у Волечки — швах. И у Зверюги — швах.

У меня нет сил говорить, хорошо, что Волечка не замолкает, шпарит без остановки.

Как я домой заявлюсь? Что скажу Тоше? Как сам, своей рукой, уничтожил сегодня себя — художника?

Встаю, иду к двери.

— Ты куда, Птаха? Ты чего не рассказываешь о себе? Ты чего, заболел? Или что ещё похуже? Чёрный! Давай поужинаем вместе. Сейчас мать придёт, накормит. Или закатимся в «Палангу», хочешь?

Мотаю головой.

— Может, помочь смогу? — Волечка жалеючи хлопает меня по плечу. — Держись, Птаха. — И вдруг говорит: — Ты прости меня, я давно хотел прийти к тебе повиниться, не своей волей я затянул тебя в Суриковское.

— Я знаю, — киваю я Волечке. — Не бери в голову.

«Не бери в голову» — любимое выражение моей мамы.

— Правда, я и сам думал тогда, что ты художник больше, чем математик. Не пропадай, Птаха, повидал тебя, и вроде легче.

Бреду по своим родным, детским улицам — старым путём от Волечки домой. Морось облепила лицо, и я слизываю её с губ, пресную, безвкусную воду.

Тюбик, или Валентин Аскольдович, возносит меня наверх, в роскошные апартаменты и кабинеты, к престижным выставкам и загранпоездкам — к успеху и благополучию. Тоша толкает к самокопанию, к забытью перед холстом, а это значит — к профессиональному одиночеству, к нищете и унижению.

Зачем лгать самому себе? Я же всеми четырьмя «копытами» уже упёрся в Тюбикову «дорогу».

— Мама! Мамочка!

Вот кто мне сегодня нужен. Уткнулся в неё, как в детстве, зажмурился — скорее спрятаться от гремящего грузовика, от злой собаки, от мальчишки, отнимающего у меня пятнадцать копеек на мороженое!

— Прости меня, Гриша, — первые мамины слова.

— За что? — греюсь в её любящем взгляде.

— Не хотела знакомиться, не поверила тебе, напрасно обидела. Позови меня в гости! Ты звонишь мне каждый день, но звонки… я хочу видеть тебя. Я хочу быть с тобой!

— Хоть сейчас поедем! — воскликнул я, и распался внутри тугой злой обод, мешавший дышать. Всё остальное потом. Всё остальное — ерунда. Мама и Тоша, наконец, сядут за общий стол, и мы будем пить чай.

Кидаюсь к телефону.

Тоша откликнулась сразу.

— Прости, что поздно, объясню потом, можно мы с мамой к тебе приедем?

Пауза на другом конце провода долгая, томительная. Я уж решил, сейчас скажет «нет». Я же никогда не говорил с ней о родителях. Наверняка она обижена. Может, и не захочет принять.

— Не очень спеши, чтобы пирог успел испечься, — услышал я. — И поесть я пока не приготовила, у меня всего две котлеты и жареная картошка.