Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— А что? Впечатляющая картина, — говорит, наконец, Тюбик. — Полная. Ясно.

Входит Тоша.

— Значит, так, — говорит Тюбик бодро, — председателя оставим дома. Колоритная фигура, но с ним хана. А за остальные поборемся, значит. А остальные, что ж, без председателя подадим декану. Ты разрешишь, я возьму? Чего тебе на себе всё это тащить? Я на машине. Завтра покажем декану, — повторяет Тюбик.

Тоша тихо заговорила:

Слёзы людские, о, слёзы людские,

Льётесь вы ранней и поздней порой…

Льётесь безвестные, льётесь незримые —

Неистощимые, неисчислимые, —

Льётесь, как льются струи дождевые

В осень глухую, порою ночной.

Стихи зазвучали до того неожиданно, что я и Тюбик обалдело уставились на неё. Начала она вроде как обыденное что-то говорить, и только на третьей строчке я понял, что это стихи. А когда она замолчала, мы с Тюбиком продолжали смотреть на неё — чего это она?!

— Тютчев, — сказала Тоша, глаза в глаза глядя на Тюбика. — Не я, Тютчев, — повторила и ушла.

Тюбик с сожалением посмотрел на меня.

— Завтра решим, ладно, Птаха? — хлопнул меня по плечу. — Если честно, ты — большой художник, чего там, надо признать. — Он стал бережно снимать холсты, аккуратно свернул их в трубочку.

— Чаю хочешь? — спросил я, благодарный за неожиданную похвалу. — Антонина Сергеевна привезла пирожные из «Норда».

Тюбик смотрит на председателя.

— Пирожные — очень хорошо, но, знаешь, Птаха, главное — вовремя смыться. Боюсь я твоей Антонины Сергеевны ещё со школы, глянет на меня: пронзит. Вроде как с улыбкой смотрит, а ведь рентген! Я бочком, Птаха, бочком, ты уж прикрой меня!

Нас провожает взглядом председатель, властелин, разрешающий или не разрешающий жить, и я ёжусь — не так повернусь, прикуёт меня к клетке, как корову… Снять надо этого жука.

Мы с Тошей садимся обедать. В молчании. Сидим два чужих человека. Из меня, из Тоши Тюбик вытряхнул нас, тех, что были — друг для друга, ничего не сказал, ничем не обидел, а унёс вместе с моими холстами что-то, что подарило нам сегодня праздник.

Тюбик кинулся ко мне, едва я переступил порог аудитории.

— Декану понравилось! Ты получишь первую премию, я ручаюсь. Немалые деньги. Заграница. Сможешь вступить в Союз художников, автоматом. Большие перспективы. Есть предложение предоставить тебе возможность выполнить большой правительственный заказ — передовая стройка страны, условия великолепные, работы, как и эти, так и будущие, пойдут за границу! Как только вступишь в Союз, тебе предоставят мастерскую. Тебе предлагается подать заявление в партию. Будем вместе. — Тюбик захлёбывается словами. И захлебнулся, и замолчал. Он возбуждён, красен, дышит тяжело.

Началась лекция по истории партии — двадцатый съезд. Тюбик не может успокоиться, не слушает, шепчет:

— Один на миллион. Выигрыш всей твоей жизни! Везение. Решение всей судьбы.

Во рту — горьковатый вкус орехового пирожного. Попал, наверное, гнилой орех, сладость мешается с горечью, хочется пить. Сейчас бы прямо из горла минеральной.

— Ты не знаешь существующего положения… безработные… не могут выставить ни одной картины, а ты сразу пять холстов! — шепчет Тюбик, и от его шёпота горечь во рту усиливается. — Конечно, птичницы очень не хватает, но, я думаю, к выставке ты успеешь, пока суд да дело, с организацией у нас всегда сам знаешь как, донесёшь свою птичницу и какой-нибудь вечер самодеятельности осветишь или собрание, на твой вкус, чтобы уж совсем полная картина.

После занятий я послушно плетусь за Тюбиком к декану в кабинет.

Мои холсты уже в подрамниках, стоят под ярким светом.

— Давайте, давайте, ребята, заходите!