Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— Э, одно дело — коровница и коровница, доярка передовая да знатная, другое дело — патрет, у всех на виду. Никак нельзя.

— Так можно мне познакомиться с другими доярками? Я выберу пару типажей, и получится охват масс. А то — одна. Подозрительно. И для супруги, и для начальства.

— Думаешь?

— Думаю.

— Давай, ладно. Спать-то будешь?

— Нет.

Я хочу спать. Голова тяжёлая. Кажется, коснись только подушки, и провалюсь. Но Тоша… Тоша со мной рядом: ну же, не лги на холсте, напиши всё, как есть.

— Я не смогу уснуть, — объясняю председателю. — У меня мало времени, всего два дня, а я должен представить минимум пять полотен. Хочу познакомиться с механизаторами, учителями, полеводами — я должен охватить вашу жизнь со всех сторон.

— Давай, ладно, — повторил председатель. — Охватывай. Приставлю к тебе секретаря, он познакомит с людьми. Только не слушай, если начнут жалиться, всегда есть недовольные.

— Я не корреспондент, не журналист, я художник, мне нужно смотреть, а слушать — не моё дело. Не беспокойтесь. Начнут говорить, не услышу. Только велите всё показать, без утайки.

Её я увидел сразу — худенькую маленькую девчушку с тощей косицей, змейкой вьющейся по спине, она прижалась щекой к коровьей морде и что-то шептала.

— Не надо! — приказал я секретарю, открывшему рот, чтобы позвать её.

Девчонка поговорила с коровой, погладила её, склонилась к вымени, прозрачными пальцами погладила соски, смазала какой-то мазью, лишь после этого присоединила к соскам аппаратуру.

Невзрачная, остроносая, не румяна, не щекаста, не грудаста — подросток.

Я так и думал, глаза — светлые-светлые, жалостливые.

Конюх дядя Кузя, или Силыч, как зовут его пожилые, позировал с удовольствием.

— Давай, парень, малюй, нас никто никогда не малевал, и на фото нас никто никогда не выставлял, мы, парень, привычные к навозу и конюшне. Кто мы, парень? Никто. Пришли, ушли — нас не заметят. Кони меня слушают, да! Со всем своим удовольствием, да. — Голос у дяди Кузи простуженный или прокуренный. На носу — синие прожилки, заливает наверняка дядя Кузя. А что ещё будешь делать, когда ты — никто, в навозе да в конюшне и когда незаметная твоя жизнь никому не нужна?!

Домой я вернулся лишь поздним вечером в воскресенье с пятью почти готовыми холстами.

В общей сложности за трое суток, может, я и спал десять часов, а может, и не спал, но это были трое суток — с Тошей: я всё увидел её глазами. Меня не было. Я растворился в снежных полях, в собаках, гремящих безнадёжно цепями, в прикованных к железкам коровах, в обиженных председателем доярках и конюхах, лишённых человеческих прав и элементарных условий жизни, работающих без выходных и отпусков, в жалостливой Марусе, худеньком подростке, знающей коров, как мать порой не знает своих детей, — по характерам и настроениям.

Я словно в одной лодке плыл с Тошей все эти три дня. Небо, беспредельность чистого пространства снежных далей, согласие со временем и ощущение его беспредельности жили во мне, и все обиды тех, с кем я познакомился, и все несправедливости, и чванство власть имущих, и жестокость, вершащаяся над лучшими. Я был слит с людьми. Выписывая их черты, ощущал не сиюминутность своего и их существования, а жизнь в веках. И жизнь коровы, веками связанной с человеком и кормящей его, и судьба Маруси, которой не дают направления в институт, потому что она бессловесна, — в ряду судеб её бабок и прабабок, крепостных и униженных, в ряду судеб сгоревших на крестах христиан, и погибших на кострах инквизиции и в газовых камерах. Маруся — в ряду жертв, из века в век несущих на себе своё и чужое страдание, и ответственность за живое.

Марусю я видел рядом с Тошиными героями, страдающими сегодня и сегодня любящими, своей любовью спасающими живое от гибели.