Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Люди писали Тоше, не мне, нельзя пользоваться их доверием. Откладываю письма, чувствуя неловкость.

Писем очень много. Они перевязаны нитками, верёвками, и на них Тошиным почерком написано: «Школьные друзья», «институт», «Ученики». Часть писем не собрана в пачку, видно, недавние. В аккуратную стопку сложил эти бесхозные письма. Потом, когда-нибудь, когда я привыкну, что Тоши нет, может, и прочитаю, и встречусь с теми, кто их написал. А сейчас я лишь списываю обратные адреса и фамилии с инициалами, чтобы отправить людям, любившим Тошу, приглашение на выставку.

Сколько записных книжек! На первых страницах календари с годом. Эта — до меня. И эта — до меня. Ещё до меня. А вот при мне. Наверное, есть последняя. Иду в переднюю. У Тоши привычка вешать сумку с вечера на вешалку, чтобы ничего не забыть. Она же не ушла в тот день на работу. Да, висит. Предательски задрожала рука, я снял сумку с вешалки. Едва доплёлся до комнаты, сел, открыл.

Сверху — яблоко и бутерброд с сыром в фольге. Сыр заплесневел. Масло, видно, прогоркло — почти неделю пролежал бутерброд в духоте.

Тетрадь с записями. Конспекты уроков. Это потом.

Книжка — в дорогу. Тоше ехать на автобусе сорок минут. «Древнекитайская философия».

Зачем ей понадобилась философия, да ещё древнекитайская?! Это тоже потом.

В записной книжке на первой странице — долги. Откуда? Много лет мы ни в чём не нуждаемся.

Аделаиде — тридцать рублей. Василию Петровичу — двадцать пять. Сносно.

Зачем всё-таки она занимала? На еду было не нужно, и за квартиру платил я. Для себя наверняка занимать не стала бы. Значит, для кого-то? Или кому-то купила подарок? Как теперь узнать?!

Решил вечером обзвонить каждого, кто значится в книжке, — обязательно нападу на Аделаиду и Василия Петровича. Отдам деньги. Каждого позову на выставку. И пусть каждый из тех, кто любит Тошу, приведёт всех, кого он любит, и всех, кто любит его.

А сейчас мне нужен Сан Саныч. И… Золотая Рыбка. Верные люди, они за два вечера понаделают столько афиш, сколько нужно, чтобы увешать все клубы, все учреждения, все учебные заведения.

— Здравствуй, Сан Саныч. Наверное, ты единственный человек, который в рабочее время всегда сидит на своём рабочем месте.

— Птаха? Птаха? — беспомощно повторяет Сан Саныч. — Ты как, Птаха?

— Жив. Ты, Сан Саныч, не можешь помочь? — Объясняю, зачем он мне понадобился, а когда договариваемся о встрече, спрашиваю: — Слушай, ты не можешь в помощь позвать Золотую Рыбку? Она — чистая душа, наверняка не откажет.

Наступает молчание. Похоже, разъединился телефон.

— Алле! Сан Саныч!

— Да, — откликается Сан Саныч. — Нету Золотой Рыбки. Погибла в пургу на Кольском полуострове.

Теперь молчу я, потом говорю «пока» и кладу трубку. Долго сижу и смотрю в паркетины под ногами, рыжие, блестящие, недавно Тоша покрыла их лаком.

Мимо меня шла жизнь моих друзей и близких.

Как жила Золотая Рыбка? Почему погибла?

Как живёт Сан Саныч? Как живёт Волечка?

А как жила все эти годы мама?

Что говорить о них, когда я даже о Тоше ничего не знаю — как жила моя Тоша?

В то время, пока с родными и друзьями случались беды, я рисовал передовиков производства, представлял высший слой нашей элиты на правительственных приёмах, до геморроя сидел на совещаниях среди надутых, как индюки, начальников. В то время, пока мои родные люди в одиночку сопротивлялись жестокости и погибали, я сбивал себе и Тоше капитал. А Тоша мой капитал не приняла, побрезговала: тратила на неизвестные мне нужды не мои бессчётные, а свои жалкие рубли.

Золотой Рыбки больше нет. О её гибели говорил Артём. Из-за неё Тоша сорвалась. Только и этого я не заметил. Я ничего не замечал.

До вечера много времени. Вызванивать сейчас людей бессмысленно, все работают, поеду-ка я в лес.

Куда, в какой лес ездила Тоша? С какого вокзала?

В дверях меня остановил телефонный звонок.

Я снял трубку.