Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Но это всё уже не имеет значения. Погибнув, Тоша оставила мне в наследство целый мир — свои уникальные картины, своих уникальных людей, наполненных тем же, чем наполнены сама Тоша, Христос и апостолы.

— Вы мне нужны, — говорю я, — не вздумайте умирать. Я дам вам Тошину записную книжку, а вы… обзвоните хотя бы половину людей. Я бы сделал это сам, но мне нужно подготовить картины, придумать названия к ним, восстановить в памяти то, что когда-то говорила о них Тоша. И афиш нужно сделать чуть не миллион. — Я посвящаю Калерию Петровну в свои планы, и мне кажется, мы с ней знакомы всю жизнь. Над нами, соединяя нас, раскинув руки, склонилась Тоша. — Пусть каждый, кто Тошу любит, придёт сам и приведёт двух-трёх самых близких людей. Мы распределим людей по дням выставки, чтобы не получилось: в первый день все, в последний — никто. Открытие должно произойти с самыми любимыми и близкими.

— Спасибо, Гриша, — сказала Калерия Петровна, не замечая, что плачет, — не сомневайтесь… люди будут…

— Через пару часов к вам придёт моя мама. Принесёт еду и записную книжку, половине позвоните вы, половине — мама. Мама любила Тошу. А вы набирайтесь сил, без вас выставка не состоится. До двери вы ведь дойдёте? А там — лифт. А у подъезда — машина. Я для вас достану больничную коляску… Давайте ключ от вашей квартиры.

— Ключ остался у Тоши. У меня был один.

— Значит, в сумке. Я видел там связку каких-то ключей, разберёмся. — Я взял худую легкую руку Калерии Петровны, поднёс к губам и долго не отпускал, мне казалось, я и Тошу сейчас целую.

6

Вернувшись от Калерии Петровны, я выпил бутылку кефира, съел полбатона, отправил маму за продуктами и к Калерии Петровне, а сам достал тот холст, на котором когда-то попробовал написать Тошу.

Растерянно взирал я на собственную работу. Да, черты Тошины. Улыбка — Тошина. Но эта Тоша внешняя. В самом деле белочка. Приделать уши, чуть вытянуть мордочку, и готово.

Что же я видел в ней? Что любил? Что же это: я был слеп, глух?!

И, наконец, я увидел свою жену. Дрожала рука, когда я взялся за кисть. Я растёр её, но всё-таки рука дрожала, когда я коснулся холста. Это длилось лишь несколько минут.

Здравствуй, Тоша, девочка моя! Твоя улыбка, полумесяцем, твой взгляд — изнутри. Я оживлю тебя, потому что не могу без тебя. Ты жива, Тоша, ты — здесь, в этой комнате, ты снова со мной. Здравствуй!

Когда пришёл Сан Саныч, оставалось лишь фон создать, но и он уже был жив: серо-тёмный — цвет нашей жизни, мрачный, из которого не выбраться. Тоша взламывает его: над ней золотистый ореол. И солнечные лучи пробивают тьму.

Сан Саныч стоял молча. Матёрый, надёжный, он не продаст, не пропьёт наши отношения. И, чувствуя идущую от него силу, я ещё смелее и шире распахнул золотистый свет, исходящий от Тоши.

…Когда я привёз Калерию Петровну, улица Горького около выставочного зала и ближний переулок были запружены народом.

Сквозь живой коридор мы с Сан Санычем повели Калерию Петровну.

— Не спешите, — шептал я ей. — Мы и так очень рано. — Она висла на наших руках, костыли остались в машине.

— Можно вас?

Женщина, вероятно, совсем немногим старше меня, в ослепительно белой шубе, в ослепительно белой шапке, снегурочка! — загораживает мне дорогу.

— Простите… — Она мнётся. — Я училась у Антонины Сергеевны. Она дала мне почитать Булгакова… я зажала… Так получается, мы часто… отдаём долги после смерти… Возьмите!

Мы стоим, стиснутые людьми, глядящими на нас. Я не знаю, как Тоша относилась к этой ученице, кто она, чем занимается, какие ценности считает ценностями, но сейчас это неважно: она не смогла не принести Булгакова, она пришла на Тошину выставку.

— Булгакова оставьте себе на память об Антонине Сергеевне, — говорю я.

И снова мы с Калерией Петровной и Сан Санычем продвигаемся к подъезду.

— Вот уж не думал, что в такую рань явятся! — говорит Сан Саныч.