Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Изо всех сил смотрю в его лицо, а он… не видит моего взгляда. И тут, наконец, понимаю: он завидует мне. И Тоше! Вспоминаю Тюбикову картину, с которой он пришёл в нашу школу. Маленькая девочка, лет пяти, обеими руками сжимающая верёвку с шариком, взлетает вместе с шариком. Платье на девочке — лёгкое, голубое, а шар — жёлтый. Да Тюбик страдает от того, что не состоялся. Хорошая была картина.

Он очень умён. Он, как и я, хотел признания. Но рядом с ним не случилось Тоши. Он не услышал Тошу, не увидел, не понял, он уже был отравлен, когда Тоша вошла в наш класс.

— Она проповедует боженьку! — говорит зло Тюбик. — Она ненавидит наше общество. Она…

— Помнишь твою девочку с шаром? — прерываю его.

Тюбик встряхивает пышной шевелюрой, начинает моргать.

— Какую мою девочку?

— С воздушным шаром! — говорю я мягко. — Наивную, маленькую девочку с жёлтым шаром. Она болтает ногами и смеётся, она так рада, что оторвалась от земли. Или пусть по-другому: взлетела!

— Замолчи! — кричит Тюбик. И я окончательно понимаю: он завидует мне и Тоше, он не может простить нам, что не состоялся. Он тоже мог стать художником!

— Ты был очень талантлив! — подсыпаю я соль на его раны.

— Замолчи! — кричит Тюбик и поворачивается к Жэке так, чтобы меня не видеть.

И я снова смеюсь.

— Оранжевый свет, да будет тебе известно, у солнца. У тебя тоже был в картине оранжевый свет! При чём тут религия? Иванова любила солнце. Разве запрещено знать, что земля вертится вокруг солнца, что мы принадлежим к Солнечной системе? Ты, Тюбик, переработал. Обыкновенная перестраховка.

— Меня зовут Валентином Аскольдовичем, — резко одёрнул он меня.

— Разве? Я забыл. По-моему, мы все в школе звали тебя Тюбиком. Зовут же меня до сих пор Птахой, а математичку Зверюгой. Не понимаю, чем «Тюбик» хуже «Зверюги»? — дразню я Тюбика, всеми силами пытаясь сохранить спокойствие.

Это Тоше легко проповедовать терпение, кротость. Попробуй с подобными тюбиками. Но тут же понимаю: Тоша не может оказаться лицом к лицу с Тюбиком. Эта выставка — против её воли, против её убеждений.

— Зачем же ты организовал выставку? — спрашиваю я у Тюбика. — Ну, ладно, бедный Жака не видел, но ты-то знал, ты-то видел все эти картины ещё сто лет назад! Ты-то понимал, что делаешь? Если картины антисоветские и проповедуют религию, тогда ты и есть тот антисоветчик и проповедник религии, который пропагандирует вредные идеи!

В нокаут!

Физиономия у Тюбика вытянулась. Он остекленевшими глазами уставился на Жэку — жалко кривится рот.

— Или — или, — говорю я жёстко. — Или Иванова — наш человек, правда, своеобразный, неординарно талантливый, самобытный, я бы сказал — явление, и ты как крупный деятель искусства не можешь не познакомить свой народ с необыкновенным явлением, и тогда речь идёт лишь о безобразной организации, которая может явиться причиной даже жертв, или это — антисоветчина, и ты, именно ты, никто другой, выставил антисоветчину на всеобщее обозрение. Решай, Тюбик, время не ждёт. Или создай людям нормальные условия для ознакомления с картинами Ивановой на всё время выставки, или пусть они, — я кивнул на «мальчиков», — прикрывают выставку, а тебя арестовывают. Ну?! Я могу сделать вид, что комедия, разыгранная в этом представительном кабинете, мне приснилась.

Тюбик — пепельный, челюсть у него отвисла.

— Ну что произошло, ребята? Ничего не произошло, — приходит на помощь Тюбику Жэка. Он великолепно понял, я и его не пощажу, если он пикнет. — Гриша прав, организация безобразная. Давай-ка, Валя, возьми власть в свои руки. Выпускать людей нужно через чёрный ход, а впускать по десять человек, не больше. Зальчик-то небольшой.