Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— Простите, пожалуйста, — говорю виновато, — там люди давят друг друга, потерпите, пожалуйста.

За парнем много молодых людей. Иду к секретарю директора выставочного зала и прошу вызвать милицию. Сам объясняю задачу: очень вежливо, очень мягко, очень бережно регулировать движение людей.

Я весь мокрый: рубашку, брюки, пиджак хоть выжимай. Что же будет дальше? Своими руками я выпустил Джинна из бутылки и никакими силами не смогу загнать его обратно. Стою в вестибюле, не решаясь уйти, мне кажется, тут же вынырнет откуда-нибудь Тюбик, отошлёт милиционеров и впустит новую партию людей, чтобы они перебили и передавили друг друга.

— Вот он где! — Ко мне сквозь толпу продирается Жэка, и ещё два чиновника из Министерства культуры (я с ними парился в бане), и ещё люди, чопорные, с одинаковыми выражениями. Жэка окружён плотной стеной красивых мужчин, похожих друг на друга зеркальными глазами, безулыбчивыми губами. Один Жэка естествен и раскрыт: он зол. — Пройдём к директору, — говорит сквозь зубы и буквально впихивает меня в кабинет.

«Спокойно, — уговариваю себя, — спокойно!» Господи, помоги!

— Ты что устроил? — спрашивает Жэка.

А отвечает ему Тюбик:

— Крестный ход.

Умён Тюбик, ничего не скажешь: точно чует любого человека и любую ситуацию.

— Не понимаю, что вы переполошились? Посмотрят и уйдут!

— Уйдут? Ты был на улице Горького? Ты видел, что там делается? Хвост на выставку — у Маяковской. — Жэка перекошен гневом, белы губы. Я вижу, как он прицеливается и стреляет в меня.

И… неожиданно успокаиваюсь. Чего всполошился? Там, наверху, Сан Саныч, и Калерия Петровна, и Волечка. Там, наверху, — Артём. Они не допустят…

Чего не допустят?

Они никого не подпустят к картинам — снять, надругаться над ними, испортить. А остальное — неважно.

— Это твоя работа? — Жэка веером распахивает передо мной афиши. Читаю одну из них: «Скончалась талантливая непризнанная художница — Антонина Иванова. Будет её первая и, вероятно, единственная в нашей стране выставка. Если вы хотите встретиться с настоящей живописью, приходите. Второго такого случая не будет во всей вашей жизни».

— Где вы взяли? — удивляюсь я. — Я, правда, не знаю. Это не я, я не умею так. Дайте мне, пожалуйста.

— Да, почерк не его, — защищает неожиданно Тюбик. — И слог не его. Он не любит эпитетов.

— Я не посмотрю на то, что он твой друг, — скрежещет зубами Жэка.

— Он не друг мне. Если судить по последним событиям, у нас разные дороги. К сожалению, я не понял этого раньше, — говорит Тюбик.

— Это антиправительственное выступление, — вдруг встревает один из одинаковых «мальчиков». — Скопление народа, демонстрация.

У меня волосы шевелятся на голове, но я смеюсь, смеюсь громко, деланно. Наверняка Тюбик понимает, что это вовсе не смех, страх. Я — крупная фигура, я сидел в гостиной Брежнева, я — над ними, а не они надо мной, — уговариваю себя и ору:

— Демонстрация?! А где лозунги? А каковы требования? А что, в Эрмитаж или на выставку кошек, или на футбол не бывает очередей? Вы повзбесились все. Не можете организовать выставку! Позволяете себе клеветать. А знаете, что бывает за клевету? Да я к самому Леониду Ильичу обращусь! Можно подумать, в магазинах у нас за колбасой меньше очереди? Очереди — это наш быт. Тихие, терпеливые очереди!

Я кричу, и вдруг Жэка успокаивается, поворачивается к Тюбику:

— Ты что поднял панику? Никто не выступает против правительства. Никто никого не обзывает.

А Тюбик с неожиданной ненавистью смотрит на меня, а говорит Жэке:

— Ты-то видел её мазню? Видел? Ты знаешь, что там?!