Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

— Птаха! Сан Саныч! — к нам продирается Волечка. Весь какой-то неопрятный, потускневший, но на лице — торжественное выражение бойца, готового насмерть биться за Антонину Сергеевну, хотя он и не виделся с ней много лет.

Потихоньку мы обрастаем людьми.

У самых дверей нас ждёт Зверюга.

— Гриша, я боюсь, — встречает она меня.

— Всё будет хорошо, — успокаиваю её, а у самого зуб на зуб не попадает, хотя вроде и не холодно вовсе.

— Вы устали? — спрашивает Калерия Петровна. Крепко и благодарно сжимаю её руку.

Внутри выставочного зала — Тюбик. Как всегда в модном, посверкивающем костюме, в галстуке, обсыпанном блёстками. А лица нет… без маски самодовольства и уверенности в себе свиное рыло!

— Я ничего не понимаю, прямо столпотворение. Твоя работа?

— Что вы, Валентин Аскольдович, разве вы меня не знаете?! Соню и лежебоку? Ленив я, батюшка, ленив, а потом, где бы я раздобыл столько людей?! Разве что на футбольном мачте, но лица вроде не те.

Вокруг меня мои родные люди: братья и сёстры, матери и отцы, деды и бабки. Я с ними связан теперь намертво, мы — из одной грибницы.

Усаживаю Калерию Петровну в коляску, препоручаю Сан Санычу, на прощание шепчу «не волнуйтесь» и спешу в зал.

— Кто это? — спрашивает Тюбик.

Но я лишь пожимаю плечами — разве могу объяснить Тюбику, кто такая Калерия Петровна? Для Тюбика всего лишь жалкая учительница музыки…

На подгибающихся ногах вместе с толпой двигаюсь к залу. Странно ведут себя люди: идут, как в свой собственный дом.

Нужно было бы сказать несколько слов, открыть выставку, но Тюбик исчез и не спешит выполнить свой долг. А у меня сухо в глотке, как в полдневной пустыне: не выжму из себя ни слова.

Но, может быть, слов и не нужно.

Перед входом в зал — живая Тоша. Она вернулась к нам, вечная теперь. Но вовсе не так она беззащитна и беспомощна, какой казалась мне когда-то, она сильнее меня и сильнее Сан Саныча: она сумела стать свободной. Смотрю ей в глаза и робею: неужели это та женщина, которую много лет подряд я трепетно любил и с которой был близок, которая покорно приняла моё предательство?! Сейчас сверху она отпускает мне мои грехи.

Крупными красивыми буквами выписаны имя и фамилия — это Сан Саныч превзошёл сам себя. Впервые осознаю: у неё есть фамилия, и фамилия эта простая, как земля, породившая её, — Иванова.

— Не узнаёшь?!

Нехотя отрываюсь от Тоши.

Толстая женщина в распахнутом пальто. Пёстрая кофта, вызывающе обтягивающая грудь, пёстрая юбка, обтягивающая живот, густо крашенные ресницы, подведённые веки. Что-то издалека знакомое чудится мне в этой женщине, но я никак не могу вспомнить.

— Прости меня, Гриша, я ненавидела её. Ведь это она отняла у меня тебя. Всю жизнь я люблю только тебя.

Муська?!

И эта женщина, олицетворяющая собой животное начало, могла бы стать моей женой?! Я засмеялся.

— Зря ты её ненавидела, Муська, — сказал я, ничуть не обижаясь. — Если бы я не женился на ней, я женился бы на Золотой Рыбке. Только.

Муська хлопает глазами, и с ресниц сыплется краска — как это она может носить такую тяжесть и как это глаза не закрываются?!

— Ты, Муська, отпусти уж ей грехи. Грешно ненавидеть.

Но Муська не хочет слушать, она поворачивается и тяжёлой походкой уходит от меня. Давай, Муська, сыпь! Дома тебя ждут пампушки и пельмени, не опаздывай, а то остынут!

На Тошу больше не смотрю и вхожу в зал.

В зале не продохнуть. Люди движутся плечом к плечу, и я в ярости бегу искать Тюбика.

Его нигде нет. Зато есть вахтёр, растерянный, толстый дядька.

— Я говорю «надо закрыть», а Валентин Аскольдович говорит: «Не смей закрывать, передавят друг друга — быстрее выкатятся».

Довольно грубо отталкиваю от двери длинноволосого парня, но тут же спохватываюсь, приоткрываю дверь, всей тяжестью навалившись на неё, чтобы парень не мог пройти.