Волчья ягода - Ольга Ружникова

В следующие минуты Зорка уже летела вдогонку за хлопнувшим дверью Никитой — по знакомой до последнего буерака, яростно-светлой улице. Белая ночь освещала весело орущую пьяную компанию на лавочке, обжимающуюся парочку — на другой, неизвестно чьих детей-младшеклассников — всё еще играющих во дворе в догонялки. А Никиты — не было.

Нашла его Зорка через два дома — на веранде детского сада. Парень рыдал, уткнувшись лицом в столб. И не услышал, как подруга неслышно подошла сзади.

— Никита… — ее рука неловко легла ему на плечо. — Никит, ты не слушай ее…

— Отстань! — глухо проговорил он.

Но рыдать — прекратил. Только плечи напряглись — ждет, когда Зорка уберется куда-нибудь.

— Никита, помнишь, как ты мне когда-то говорил, помнишь? Я тебя еще спрашивала, почему нас никто не любит? А ты ответил: «А разве они умеют любить?» Я тогда еще Грина не читала и решила: это ты сам придумал. А еще ты сказал: «Неважно, что они думают, и неважно, что о нас говорят. Главное — мы сами любим друг друга!» Помнишь?

Неподалеку орет очередная тусовка. Разновозрастная — алкоголь сближает. На соседней деревянной улице привычно перебрехиваются собаки. Городок гуляет. Как почти каждую ночь. Ловит теплые деньки.

Никита резко обернулся к подруге, карие глаза зло сверкнули. Зло и обиженно:

— Зачем тебе какой-то неудачник? Я же человек второго сорта! Ничтожество. Быдло! Как говорит твоя мать: «Оденься, накрасься — и лучше найдешь!»

— Нет! — яростно переорала его Зорка.

И какого черта она — родная дочь мамы?! Были бы они с Никитой оба детдомовцами… Проще и честнее. Всё равно — никому не нужны.

— Ах да, я же вообще не человек! Это ты хотела сказать? — в дрогнувшем голосе прорвались еле сдерживаемые рыдания. Резкие и еще более злые. — Я — неблагодарное животное, которое не может оценить, что его всё еще не выкинули на улицу!

— Никита!..

— Я не хочу тебя слушать! — резко отвернулся он. — Ты уйдешь, или уйти мне?

— Нет, ты выслушаешь меня! — Зорка вцепилась парню в руки и так неожиданно развернула к себе, что он не успел воспротивиться.

А вот теперь — сцапать его за футболку на груди! Так удобнее трясти! Яростнее.

— Я — такая же, как ты! Ничем не лучше, понял? И я хорошо тебя знаю и прекрасно понимаю, что ты решил прямо сейчас уйти из дома! В чём был! Ночевать под забором, сдохнуть с голоду — и пусть всем будет хуже, да? Так вот — этого не будет! Потому что это — трусость, а ты — не трус! Помнишь, как мы в прошлом году по улице вечером шли, а те четверо к нам пристали, помнишь? Ты же один — против четверых… — голос оборвался, горло перехватило.

Не зареветь бы самой! Под аккомпанемент ржущих парней на лавочке. Под чью-то байку, где не маты — одни предлоги.

— Помню, — криво усмехнулся Никита. — Если б через пару минут мимо не шли наши с секции, из больницы я вышел бы не скоро. А ты на того, что сзади на меня напал, налетела — прямо амазонка!

Тогда было ничуть не страшно. Главное, что вместе! Плечом к плечу. Хуже, когда ты — против целого мира один. А двое — это уже стая.

— А когда мне было восемь, помнишь? — Теперь главное — не прерваться. Говорить и говорить. Как когда заговариваешь боль или укачиваешь маленького ребенка. Голос, не подведи! — Мы еще на дачу на рыбалку ездили, и я в прорубь провалилась. Кто меня вытаскивал, а потом на руках нес? А когда мы пять лет назад с Женькой в лесу заблудились — кто нас всю ночь разыскивал?

— Ты же меня тоже почти тогда и спасла, — неуверенно улыбнулся Никита. — В ту же зиму. Когда я в капкан попал, и мне самострелом ногу прострелило. Ты меня шесть километров по зимнему лесу волокла, там — сугробы, я всё отключался, у тебя — слезы градом. Ревешь, руки замерзли, а еще меня утешаешь. А самой — от земли толком не видно.

— Ничего себе, не видно! Мне было целых десять лет. И низенькой я не была никогда… Женька тогда уже в больнице лежал…