The Мечты. О любви - Марина Светлая

Юля не помнила, как они добрались до Молодежной. Главное, что вышло это быстро. Она с трудом помнила, как кормила сына ужином, снова и снова дергаясь к телефону, куда приходили только оповещения из директа. Но не сообщения от Богдана. Она не помнила, как отправила Андрюшку смотреть мультики перед сном.

Она нашла себя в ванной, греющейся в теплой воде, будто смертельно замерзла, и смывающей этот день — лошадиный запах, пыль дороги, присутствие Димы. И один на один оставалась с острым желанием увидеть Моджеевского. Потому что пока она здесь, у него там — какие-то Алины. Или Ульяны. Или какая разница кто, к черту, еще. Уже третьи сутки пошли, как он исчез с радаров.

Дурак. А она еще хуже дура.

Юля протерла запотевшее зеркало и уставилась на собственное отражение. Удивлялась тому, насколько пустой и безжизненный у нее взгляд, в то время как внутри, за грудиной, до болезненного сокращения мышц вибрирует четкое осознание: он не придет. Он сегодня не придет. Ни сегодня, ни завтра. У любого человека есть предел прочности, и они с Богданом его достигли. Его предела. Она не заметила. Не поняла. И черт его знает, как он держался столько времени, пока она что-то изображала. Изображала ведь. Борьбу с собой, дурацкие попытки разобраться, упорядочить. Как можно упорядочить что-то настолько большое, что оно заполняет собой весь мир? Богдана Моджеевского как можно упорядочить? Он всегда появляется в ее жизни как стихия, но на самом деле никогда из нее не уходит. Лишь замирает в стороне и ждет. Потому что чувствует, что подходит предел. Они никогда не заглядывали за него. А сейчас оказались уже у самого края. Что там? Такая же пустота, как в ее глазах? Пустыня. Пустошь. Инопланетный пейзаж.

Он не придет, потому что пора уже ей прийти. Ведь она, наверное, тоже что-то большое. Для него. Глупо считать, что это все действительно лишь в ее случае. Она так привыкла не отсвечивать возле звезды и прятаться в тени, что даже не поняла, что она тоже — что-то большое. Она — большое. Значимое. Яркое. Стихийное бедствие для Богдана. И еще неизвестно, кто на чью голову и когда свалился.

И ни к чему тут культивировать посыпание головы пеплом. Уже все случилось. Но только от нее зависит, как и где она проведет и эту ночь, и всю жизнь. Что зависело от него — произошло. У них сын. Впервые Юля осознавала это так ясно. Впервые безоговорочно признавала — она родила сына от Богдана Моджеевского. И не жалеет. Он отец. Он хочет быть его отцом. Он хотел даже тогда, когда еще не знал, когда она не знала.

Юля медленно облизнула влажные губы и приблизила лицо к отражению еще ближе. Почти вплотную. И с изумлением наблюдала, как пылают щеки и как в глазах, будто в крошечных кратерах ее инопланетной пустоши, начинают вспыхивать искры. Красиво. Это просто безумно красиво. И такая — она настоящая.

— Ну виновата, — хохотнула Юля и не узнала свой собственный голос. — Виновата. Дальше что?

Сколько можно казниться и маяться?

Потом все было очень быстро.

Она вернулась в комнату. Высушила волосы. Достала белье — новое, то самое, которое покупала всего-то пару дней назад. Расправила почти невесомый, прозрачный комплект пепельно-голубого цвета на постели, похвалив себя за несанкционированную стирку посреди ночи после ухода Богдана. И улыбнулась, подумав, что у нее совершенно нет никакого стыда — покупать такие вещи. И более того — надевать их на себя. Но штука в том, что ей он шел. И думала она не о том, чтобы в нем реально ходить по улицам. У него было одно-единственное назначение — быть снятым.

Потом она, не позволяя себе сомневаться, оделась, торопливо натянула жемчужное платье из тоненького воздушного мохера. Чулки. Каблуки. Пальто. Волосы оставила распущенными. И Андрюху прихватила под мышку — конечно, тоже предварительно его облачив. Прямо в пижаме в теплый комбинезон.