Впрочем, из размышлений меня небрежно вырывают — в комнату, широко распахнув двустворчатые двери, вальяжно шествует мужчина. Благородной наружности, одетый, как лондонский денди, гладко причёсанный. На вид — сорока пяти-пятидесяти лет.

Проходит, садится напротив, с любопытством рассматривает меня. Чёрные глаза, сканирующие меня, напоминают провалы. Они напрочь лишены жизни и эмоций.

— О, наша Вероничка-клубничка очнулась.

Меня передёргивает от фривольного слащавого тона.

— Вы всегда констатируете очевидное? — говорю я, а сама чувствую, как голос хрипит. Будто не мой. Гостеприимный хозяин не предложил мне даже простой воды.

— Дерзишь, — тонкие губы незнакомца кривит довольная ухмылка, и он тотчас же становится отталкивающим и мерзким, — это хорошо. Не люблю ломать бесхребетных кукол.

От перспективы продирает холодом по позвоночнику.

— Ломать? — переспрашиваю, облизывая пересохшие губы.

— Да, детка, — не щадит он. — Жёстко и бескомпромиссно.

— Но за что? — не понимая и пугаясь, хлопаю ресницами.

Мужчина не отвечает. Подходит ближе, наклоняется, обдавая меня запахом довольно-таки приятного одеколона, обнюхивает меня, как зверь.

— Сладчайшая, — шепчет он, прикрывая глаза.

А меня тошнит и корчит от омерзения.

— Как он тебя называет? Точно, чем-то сладким… Правда ведь…

— Кто он? Что здесь происходит? О чём вы говорите?

Я ни черта не понимаю, и это пугает просто нереально.

— Ни о чём, а о ком, Вероника, — поясняет он, отталкиваясь от подлокотников, к которым прижимал мои руки, и отстраняясь. — О людях, что стоят между нами с тобой, дорогая. Людях, сотворивших много-много зла. И о расплате.

— Расплате? — судорожно сглатываю.

Мне не нравятся все эти слова «ломать», «расплата». Они звучат слишком зло.

— Да, сладчайшая, тебе придётся заплатить по счетам.

— Но я ничего не сделала?! Я вообще вижу вас в первый раз.

— Неправильно, Ника, — поправляет он. — Первый и последний. Я буду последним, кого ты увидишь в своей никчёмной жизни, девочка. Потому что я не намерен тебя отпускать.

Он отходит к пузатому комоду на гнутых ножках, достаёт оттуда тонкий металлический прут и с маньяческим видом оборачивается ко мне, заставляя холодеть от нездорового блеска глаз.

— Причиной всему твой отец, детка.

— Мой отец? — хмыкаю я, хотя самой страшно до одури, до ледяного пота. — Но ведь я его не знала толком. Мне и пяти не было, когда меня бросили. Причём тут я?

— Видишь ли, милая, твой гадский папаша умер, — ухмыляется незнакомец. — Но перед тем как умереть, он успел разрушить мою жизнь. Превратить её в ад. Поэтому теперь я разрушу тебя. Утащу в самое пекло. Ты будешь кричать и умолять, как она…

И шагает ко мне, рассекая по пути воздух тонким прутом…

Ёжусь, вжимаюсь в кресло, зажмуриваю глаза. Как будто всё это может спасти. Вот и психопату, поймавшему меня, — а он явный психопат! — смешно.

— Не бойся, Ника, — слащавым тоном тянет этот ненормальный, — пока не бойся. — Он ведёт прутом мне по щеке, холод металла заставляет сознание метаться в панике. Один удар такой гадости — и у меня будут рубцы до мяса. Чувствую, как холодная струйка сбегает по позвоночнику. Я вся взмокла и липкая, как попавшая в мёд муха…

Глупая муха в лапах паука. Тварь смеётся, издевательски и победно.

— Открой глаза, — требует он.

Нахожу в себе силы вскинуть голову, заталкиваю панику поглубже — она мне сейчас не помощник и не советчик.

— Смелая девочка. Вся в него. В Вячеслава Дрейнга. Он тоже был смелым до отчаяния. Но при этом — отличался крайним правдолюбием. Дурацким, чрезмерным, никому ненужным. Он оказался тем утёсом, о который в прах разбились её мечты. Тем, кто уничтожил её, словно шлюпку, попавшую в шторм. В щепки…