— Миха, ты ведь все знаешь. Ты понимаешь, что происходит… — Я указываю на портрет позади нас и вновь хватаюсь за трость. — Оглянись. Пожалуйста! Подумай и cкажи: что я могу сделать для тебя?

Он исполняет мою просьбу, разворачивается и, покачиваясь, вплотную подходит к кресту. Пятится назад. Прячет руки в карманы джинсов. Ветер треплет волосы на макушке, белая футболка натянулась на широких плечах. Он надолго замирает, а я жду.

Крапива шумит, гнется к земле, ветлы стряхивают оцепенение и с протяжным скрипом расправляют затекшие конечности. Но порыв стихает, колдовство рассеивается, мир вновь становится статичным.

Сорока возвращается, его лицо безмятежно, на губах блуждает привычная ухмылка. Но в синих глазах я вижу тоску. Неизбывную смертельную тоску, наполнившую его душу в темном глубоком колодце снов, перечеркнувшую надежды и планы, вытеснившую жизнь…

— Как тебе помочь??? Скажи, что мне сделать??? — задыхаясь, повторяю и повторяю я, протягиваю к нему руку в надежде ощутить живое тепло, но пальцы рассекают пустоту. Ворох незнакомых образов и чужих переживаний взвивается в памяти, на миг я слепну и беспомощно отступаю к выходу.

Сорока перебивает:

— Уезжай. Вали отсюда и не возвращайся. Мертвое — мертвым. Живое — живым.

Его слова подхватывает ветер, силуэт меркнет в предзакатных лучах, растворяется и исчезает в сплетении светотеней.

Я остаюсь одна, лишь ворон с высоты с интересом взирает на происходящее.

Перевожу дух, вытираю слезы, а в переломанном теле зудит решимость. Я обязательно помогу Сороке вернуться туда, где его место. Так же как он помог мне остаться там, где я должна быть.

* * *

26

Лязгая внутренностями, поезд ползет сквозь черную ночь, поглотившую мир.

На полках плацкарта блаженно сопят уснувшие пассажиры, голые пятки подрагивают под стук колес, подушки надежно прячут кошельки, билеты и документы.

За перегородкой подвыпившие мужики, перебивая друг друга, травят байки о военной службе, спорят, матерятся и чокаются горлышками пивных бутылок.

Я пялюсь в маслянистую темень за окном, но вижу лишь собственное лицо с провалами глазниц, освещенное тусклыми дежурными лампами.

Прикрываю простыней изуродованные ноги, поудобней устраиваю локти на прохладной столешнице, глотаю остывший чай, и подстаканник дребезжит в онемевшей руке.

Нервы гудят от пережитого потрясения, сознание сопротивляется и включает защитный механизм — чем ближе я к городу, тем сказочнее, иллюзорнее и невозможнее становится тихая деревня, ее проклятые окрестности и все, что случилось со мной там.

И я поддаюсь, отключаюсь от проблем, на короткий миг верю, что в гостях у Ирины Петровны мне всего лишь приснился странный сон… Но новая, упрямая решимость, поселившаяся внутри, не дает забыться — я возвращаюсь домой другим человеком.

Огромным валуном на сердце давят незавершенные дела, грудь кислотой прожигает вина.

Впрочем, один чудовищный косяк исправить еще не поздно. В полумраке нахожу телефон, провожу пальцем по теплому экрану и быстро отбиваю сообщение. Пара коротких фраз, но Ирина Петровна поймет, что у меня больше нет намерений сдохнуть и беспокоиться обо мне не нужно… Но я не собираюсь извиняться за сказанное — Сорока на своем примере доказал, что шоковая терапия бывает полезной. Возможно, она лишний раз задумается о своей жизни и предпримет хоть что-то, чтобы ее изменить.

Мысли о Сороке перекрывают кислород. Где он сейчас, в какой реальности? Один и в темноте…

Закусив губу, я пристально рассматриваю призрачное отражение в стекле и судорожно вздыхаю. В памяти воскресают его слова, взгляды, жесты. Я мучительно ищу подсказку.

Итак, что я знаю о нем?