Мы несколько раз забредали в Озерки — в морозном январе катались на коньках по глади замерзшего пруда — единственной местной достопримечательности, аномально жарким маем загорали на его бетонном ограждении и бегали в кофейню у набережной, а гулким октябрем, прогуливая занятия, расшвыривали ботинками ворохи сухой листвы в посадках.

Здесь ни черта не изменилось даже со времен Сороки — те же трещины в асфальте, те же переполненные урны, сломанные лавочки и выцветшие граффити, оставленные футбольными фанатами на заборах.

Из форточек доносится шипение воды, веселая попса, запахи щей и жареной картошки.

Они знакомы мне, как дежавю, как забытое воспоминание о прошлой жизни или далеком детстве.

Наворачиваются слезы, но я не даю им пролиться и подпортить макияж.

От жары челка прилипает ко лбу, по спине катится пот.

Но внезапный порыв ветра закручивает вихрем песок и пыль, взмывает вверх и врезается в открытую раму. Грохот и звон нарушают размеренность летнего дня, мелкие стекляшки сыплются мне под ноги и искрами разлетаются на многие метры вокруг.

Удар, осколки, тупая боль в затылке… Меня поводит, но спасительная трость не дает потерять равновесие. Хромая, я добираюсь до скамейки и опускаюсь на нее.

Дышу ртом, осматриваясь вокруг.

«МИРУ — МИР!» — гласит надпись, выложенная красными кирпичами по фасаду.

Это здесь… Это произошло здесь.

На этом самом месте Сорока получил подлый удар со спины, потерял сознание и нашел себя связанным в колодце на территории промзоны.

Приступ оглушающей тишины выключает все звуки. Я прикрываю ладонями уши, моргаю ослепшими глазами и вздрагиваю от другой яви…

Разбитые в драке кулаки зудят, перегар вырывается в зимнее небо облачками пара, пейзажи плывут и качаются, подкатывает тошнота, и рвота фонтаном льется на покрытый льдом бетон крыльца. Словно побитая собака, прижимаюсь к стене и дрожу, готовясь сдохнуть, но родной голос окликает:

— Миша! Ну где ты пропадал? Я так переживала! Пойдем домой! — И я давлюсь мятной жвачкой и стыдом.

— Все отлично, ма… С Новым годом! — мямлю и ржу невпопад.

Пахнущий ванилином воротник щекочет нос, руки матери настойчиво втаскивают меня в теплую темень.

Чужая реальность гаснет, но тут же зажигается майскими звездами и желтой лампочкой фонаря.

Ночь утопает в пьяном запахе черемух и сирени, тело горит, от предвкушения плавится асфальт под подошвами драных кедов.

Ураган рвется из груди, ребра выламывает любовь. Размахиваюсь, камешек ударяет о подоконник, и штора отодвигается, являя прекрасное лицо самой удивительной девушки.

— Сорока, не светись, отец увидит! — читаю по ее губам и отступаю в тень.

Сквозь монотонный писк прорывается рев мотора, шелест листьев, урчание голубей, мир возвращается ко мне ярким солнцем и мурашками под влажной тканью рубашки.

Осколки разбитого ветром стекла деловито сметает дворник, по дороге ползет машина. Трость, прислоненная к лавочке, терпеливо ждет хозяйку.

Прямо перед собой я вижу наглухо закрытое окно, под которым, умирая от желания, когда-то томился Сорока, и три ступеньки подъезда, куда, поджав хвост, он возвращался после новогоднего загула.

Я уверена: это подъезд Сороки, а рядом, в соседнем, жила его Ксю, и это открытие шокирует. Что со мной? Что со мной происходит?

— С тобой все в порядке? — В раздумья вклинивается чей-то вопрос. Рядом топчется разукрашенная татушками деваха с пирсингом в брови.

— Перегрелась… — хриплю, и она предлагает:

— У нас кондиционер в салоне. Пошли! — И указывает на яркую вывеску с надписью «Tattoo» над переделанным из квартиры нежилым помещением.

* * *

28