Она оказалась на удивление легкой в общении — ее позабавило отсутствие горячей воды в моем жилище, ведро для подогрева, ковшик на гвоздике в ванной и мое обыкновение принимать ледяной душ. А еще — Стасина толстовка до коленей с изображением Патрика и Спанч-Боба, которую я ношу вместо домашней одежды.

У нее нашлась куча бородатых историй из собственного опыта, их итогом стал вывод, что я живу в царских условиях.

…Ей приходилось видеть жилье и похуже!..

В ней больше нет ничего от той растерянной слабой девочки и распухшим от синяков лицом, чей вид вытолкнул Сороку за грань отчаяния. И в то же время она осталась прежней.

Желтая лампочка освещает тесное пространство, отражается в эмали двухконфорочной плиты с рытвинами сколов, ручках кастрюли и потускневших пиалах, в которых лопаются мелкие пузырьки крепкой пены. В открытую форточку влетают звуки автосигнализаций, лай собак, сквозняк и шум дождя.

Ксю выдыхает в ночь белый дым, тушит окурок о Пашину пепельницу, возвращается к столу и, отхлебнув кофе, одергивает слишком короткие рукава.

— Класс! — Похоже, ей действительно нравится эта дурацкая пижама не по размеру, и я, забив на субординацию, отзываюсь:

— Все лучшее — гостям!

Спустя пару часов общения и литра выпитого кофе я окончательно подпала под ее влияние и могу поклясться: мы — лучшие подруги, сестры, братаны, кореша, закадыки… Она играючи выводит меня откровенностью на откровенность, и мое доверие не имеет ничего общего с любовью Сороки к этой девушке.

У нее есть талант располагать к себе людей.

Или же это… профессионализм? После выписки меня точно так же пытался разговорить присланный из колледжа психолог.

Я вздрагиваю от внезапного подозрения, и скользкая пиала с грохотом падает на пол. Кофе темной лужицей расплывается по обшарпанным доскам, затекает в щели между ними и с шипением подползает к сплетенному Стасей половику.

Выругавшись, тянусь за тряпкой, покидаю нагретый задницей стул и опускаюсь на колени. Ксю в последнюю секунду спасает половик, отбросив его к стене. Полуночную тишину нарушает ее забористый мат и звонкий смех.

Успешно ликвидирую аварию и осторожно поднимаюсь на ноги. Толстовка задирается, и над чудовищным шрамом расцветает терпеливая мудрая сорока — подарок Ника.

Ксю охает и меняется в лице.

Рефлекторно одергиваю край толстовки, но понимаю — Ксю поразил не шрам.

— Круто? — Бросаю тряпку в раковину и прислоняюсь к прохладному кафелю. — Это сорока. Ее сделал один талантливый парень из Озерков. Художник. В память о моем друге.

Ксю бледнеет и тихо шепчет:

— Он подослал тебя ко мне?..

Радость вспыхивает в груди, но тут же сменяется испугом. Очертания предметов двоятся. Она почувствовала Сороку тогда, в кофейне. Она до сих пор надеется на чудо, как и Ник…

— Поэтому ты назвала меня так, как называли лишь самые близкие? — Ксю пристально разглядывает мое лицо, щелкает зажигалкой, от тонкой сигареты в ее пальцах исходят ядовитые испарения.

Я не готова и судорожно соображаю, с чего начать — с Сороки, спасшего меня на берегу, с его страданий, с его послания… Но Ксю лишь мягко продолжает:

— Ладно, извини. Просто навеяло. Я схожу с ума.

— Вообще-то, мне нужна была работа, и только… — бурчу я, пряча за недовольством облегчение, шагаю к подоконнику и, закусив губу, с трудом усаживаюсь на него.

— Да, знаю, но… Я уже неделю присматриваюсь к тебе, Влада. — Ксю затягивается и стряхивает пепел на хрустальное донышко. — Что-то не дает мне покоя. У тебя не было старшего брата?

В ее зеленых глазах тлеет уголек болезненной надежды, острого подозрения, неверия, и я стыдливо отворачиваюсь.

— Нет. — Мотаю головой, и она горько усмехается:

— Ну конечно же… Я брежу. Он был единственным. Да я и не об этом хотела поговорить.

Она тушит окурок, садится на Стасино место и подпирает худым плечом трухлявую раму.