Только с дочерью - Хоффер Уильям, Махмуди Бетти (1994)

Стоял конец сентября, и, несмотря на погожий, солнечный день, уже чувствовалось дыхание осени. После бесконечных рядов одинаковых домов парк особенно приятно радовал глаз. Он занимал площадь, равную примерно трем городским кварталам, здесь повсюду росла трава, на которой были разбиты красивые цветочные клумбы и росли ухоженные деревья. Парк украшали несколько декоративных фонтанов, однако они бездействовали, поскольку электричества едва хватало на жилые дома, и городские власти не могли позволить себе попусту расходовать электроэнергию – на работу никому не нужных фонтанов.

Махтаб и Мариам весело играли на качелях и на горке, но это продолжалось недолго, так как Махмуди нетерпеливо объявил, что пора возвращаться домой.

– Почему? – спросила я. – Здесь так хорошо.

– Мы должны идти, – грубо бросил он.

Передо мной стояли свои задачи, и я молча согласилась. Я должна была по возможности сглаживать любые острые углы.

Шли дни, и я уже попривыкла к едкому запаху в квартире, к суете и шуму на улице. С утра до вечера сквозь открытые окна доносились крики уличных торговцев.

«Ашхаль! Ашхаль! Ашхаль!» – кричал мусорщик в рваных башмаках, толкавший перед собой скрипучую тележку. Хозяйки спешили выставить мусор на тротуар. Иногда, собрав мусор, он возвращался с самодельной метлой из гигантской сор-травы, привязанной к палке. Этим орудием труда он заметал остатки мусора, оказавшегося на мостовой по милости кошек и собак. Но вместо того, чтобы уничтожить зловонные отбросы, он сметал их в сырые канавы, которые, похоже, никто никогда не чистил.

«Намак!» – кричал продавец соли, тоже толкая перед собой тележку, где высилась гора влажной, слипшейся соли. Заслышав этот клич, женщины собирали остатки черствого хлеба и выменивали его на соль – торговец продавал хлеб на корм скоту.

«Сабзи!» – кричал водитель маленького грузовичка, груженного зеленью и медленно ползущего по переулку; здесь были шпинат, петрушка, базилик, кориандр и так далее в зависимости от времени года. Иногда он извещал о своем прибытии по громкоговорителю. Если зеленщик приезжал неожиданно, Ассий спешно набрасывала на себя чадру и устремлялась за товаром, который тот взвешивал на весах.

Появление продавца овец сопровождалось испуганным блеянием – он гнал сразу десять-двенадцать животных, чьи курдюки тряслись словно коровье вымя. На овцах часто были отметины, сделанные яркой, флуоресцирующей краской, чтобы не перепутать владельца. Сам торговец был всего лишь посредником.

Время от времени на велосипеде приезжал одетый в лохмотья точильщик ножей.

Ассий сказала мне, что все эти мужчины очень бедны и, вероятно, живут во временных лачугах.

Не было недостатка и в женщинах – то и дело в дверь звонили нищенки, просившие поесть или подать риал. Их лица были тщательно спрятаны под изодранной чадрой, открытым оставался только один глаз, из которого текли слезы. Ассий никогда не оставалась безучастной, что-нибудь у нее для них да находилось. Жена Маммаля, Нассерин, напротив, всегда отказывала, даже в ответ на самые отчаянные мольбы.

Эти мужчины и женщины, боровшиеся за существование, служили олицетворением всех отверженных мира.

Мы с Ассий симпатизировали друг другу, насколько могут симпатизировать друг другу люди, соединенные волею столь странных обстоятельств. Во всяком случае, с ней мы могли общаться. Я испытывала облегчение, очутившись в доме, где все говорили по-английски. В отличие от Амех Бозорг Ассий с благодарностью принимала мою помощь по хозяйству.