Жизнь за гранью - Энн Малком

— Думаю, ты ответил на этот вопрос и на любой другой, который у меня может возникнуть о чем угодно в этой Вселенной… когда-либо, — выпалила я очередную глупость.

Хансен ухмыльнулся. Нежно поцеловал меня в макушку и вернулся к плите.

Моя фантазия, превратившаяся в реальность, никуда не пропала, когда он приготовил нам вкусный завтрак, который мы съели на террасе. Фантазия продолжилась после того, как мы закончили с упомянутым завтраком и занялись сексом на барной стойке. И на диване.

Весь день мы потратили на то, чтобы изучать тела друг друга, шептать глупые шутки — это относилось ко мне, — и смеяться над глупыми шутками — это относилось к Хансену. Несмотря на ноющую головную боль, за которой Хансен очень бдительно следил, это был почти лучший день в моей жизни на данный момент. Нет, это был лучший день в моей жизни на данный момент. Точка.

Вот почему поздним вечером в воскресенье мне не хотелось разрушать чары. Во многом это было связано с тем, что я очень не хотела возвращаться в свой шикарно обставленный, но обшарпанный дом и следующие четыре часа сидеть перед экраном компьютера. Мне хотелось прижаться к теплому, сильному телу и продолжить проводить время в скудно обставленном, но явно не убогом доме Хансена. Я не хотела покидать этот дом. Я пришла в ужас от того, что чары, под которыми мы находились, разрушатся, и реальность ворвется обратно, или, вдруг, прибежит ведущий со съемочной группой, объявив весь этот чудесный день тщательно продуманным трюком.

Я рассудила, что моя эмоциональная травма послужит отличным примером для телешоу. Как и пресс Хансена.

Я водила пальцем по его груди, коснувшись сморщенного шрама, портящего в остальном гладкий и совершенный торс.

— Откуда он? — тихо спросила я, давая себе еще пять минут, пока не впущу реальность обратно.

— Пулевое ранение, — ответил он рассеянно, вырисовывая легкие узоры на моей спине.

Я в ужасе вскинула голову, опуская подбородок ему на грудь.

— Пулевое ранение? — повторила я.

Он небрежно кивнул, будто пулевое ранение было чем-то сродни порезу от бумаги.

— Хочешь сказать, что это… — я слегка коснулась шрама. — …свидетельство того, что пуля пробила твою грудь? — спросила я, слегка истерично.

— Ерунда, детка. Ничего особенного, — ответил он, не сводя с меня глаз.

— Ничего особенного? — снова повторила я. — Мужчина относит огнестрельное ранение к категории «ничего особенного», и считает сумасшедшей меня, — обратилась я к пустой комнате.

Грудь Хансена завибрировала от смеха. Он подтянул меня так, что я полностью накрыла его тело, а наши лица почти соприкасались.

— Дела давно минувших дней, Мэйс. Другой жизни, — сказал он более серьезно. — Той, что сделала меня тем, кто я есть. Той, что научила многому. И той, от которой я рад избавиться из-за высокой вероятности быть застреленным.

Я задумалась. Представила Хансена, — большого, сильного, невозмутимого Хансена, — сраженного пулей. От этой мысли желудок скрутило. Я не могла представить его на больничной койке.

— Пожалуйста, скажи, что ты не вытащил сам себе пулю, не залепил рану грязью и не вернул свою прекрасную задницу обратно туда, где тебя подстрелили, — попросила я с намеком на серьезность, но в основном, шутя.

Хансен снова улыбнулся.

— Нет. Я позволил тому, у кого не было кровотечения из груди, вытащить пулю, и мне потребовалось несколько недель, чтобы встать на ноги.

— Несколько недель? Боже, ладно, Кларк Кент. Я почти уверена, что кому-то меньшему, чем Супермену, потребовались бы месяцы, чтобы встать на эти великолепные ноги, — поддразнила я.

— Великолепные ноги? — переспросил он с широкой улыбкой.

Я пожала плечами.

— Ты, очевидно, не пропускаешь день ног.

Лицо Хансена стало серьезным, и он покачал головой.