Цыганская невеста - Яна Лари

– Почему не надо? Ты же старалась. Для меня, – несмотря на настойчивость, я не собираюсь доводить дело до конца, только уязвить, отыграться за ложь. И моя уловка даёт мгновенный результат: её колотит от омерзения, трясёт крупной дрожью именно в тех местах, которых касаются мои руки. Морщится. Изворачивается. Рада сама не захотела быть послушной женой, а за строптивость обязательно нужно наказывать. Пока не вошло в привычку. Пока не оборзела, почуяв пьянящий вкус вседозволенности. Она действительно верит, что я позволю ей сбежать? Что отдам другому ту, в которой теперь течёт моя кровь? Никогда! Скорее покалечу. Ноги переломаю. Ему. Ей. Обоим. – Не вздумай мне врать. Никогда.

Она кивает. Смотрит в глаза побитой собакой и кивает... но молчит. Не признаётся, что собралась к нему; что это бельишко, румянец на щеках, помада – всё для него. Неужели не видит как меня колбасит?! Где её инстинкт самосохранения?! Где мозги? Где честь? Клялась ведь. Лживая шлюшка.

Я думал, что та, которую до рассвета во все дырки тёр шкура дешёвая, ан нет – там всё по чесноку: деньжат подбросил и пользуйся, успевай резинки менять. Хоть руки за голову сложи и получай удовольствие. А я лежать не хотел, и удовольствие мне к чёрту не сдалось – вымотал и себя и куклу белобрысую. Считал, спущу пар – отпустит, иначе вернусь домой и прибью не разбираясь. До фонаря всё, один взгляд на личико её размалёванное, и снова весь нервами наружу. До последнего верил, что если не признается, то хоть опомнится, думал, вчера на кухне не у меня одного что-то там внутри перемкнуло, и радость молчаливая при встрече – вердикт в мою пользу. К матери она намылилась, сучка. Сбежать собралась. Наверняка. Но это невозможно. Осталось только убедиться. Своими глазами увидеть хочу, тогда поломаю обоих, как она ломает меня.

Никогда не верил в мистику, но что это, если не проклятье? Эгоистичная и ревнивая зависимость. Ну, не хочет быть со мной – пусть валит. Я мог бы отпустить её на все четыре стороны. Ведь раньше не был алчным, не кичился властью, не издевался над теми, кто слабее. Но стоит рядом с ней представить кого-то другого как пальцы сводит судорогой от потребности отобрать своё и в голове щелчком срабатывает желание схватить крепко-крепко, какую есть: лживую, ненужную. Выдернуть из чужих рук. Запереть, закопать, лишь бы только моей была.

Сам не свой от ярости бездумно стягиваю свой провонявшийся общажной сыростью джемпер, срываю её кружевные тряпки, чтоб голой кожей ощутив каждую клеточку дрожащего тела, оторваться от пола, под перестук двух всполошённых сердец. Чтоб содрогнуться, будто в первый раз прижимаясь к женской груди, до слышного скрипа сжимая челюсти от нечеловеческого возбуждения, словно не я всю ночь прокувыркался с ненасытной первокурсницей. Вот же сладкая тварь. Чужая – моя.

– Драгош, пусти, я завтрак разогрею.

Потеряв надежду вывернуться, Рада обмякает и тихо шмыгает носом, отрезвляя мыслью, что с ним-то она по-другому: без отвращения, без страха; заставляя сатанеть от желания сжать эту тонкую лебединую шею и свернуть одним точным движением. Никогда раньше не замечал за собой неоправданной жестокости. Никогда, до того как услышал её признание. И уж точно форменное сумасшествие на фоне подобных мыслей, переживать, что у моей пленницы затекли ноги, стоять на цыпочках, пока я раскачиваюсь, прижимая её к груди, как фанатик свою реликвию.

Не нравлюсь. Отворачивается. Хорошенько встряхнув острые плечи, заставляю поднять на себя глаза и с угрюмым исступлением смакую заполнивший их страх. Боится, что не пущу, дурочка. Напрасно. Только бояться нужно обратного, потому что, когда я вычислю, кто он – назад пути не будет. Сама виновата, знала, на что идет, умоляя прикрыть свой позор взамен безоговорочной верности. Теперь власть в моих руках, а значит кранты её хмырю. Допрыгался.