День, в который… - Екатерина Некрасова

Дверь распахнулась; Элизабет, несомненно, хотела что-то сказать — шагнула с приоткрытым ртом и осеклась на вдохе.

— Джеймс?

Солнце из гардеробной светило ей в спину — нимбом сияли распушившиеся волосы; на ней было белое домашнее платье, отделанное кремовым кружевом и бледно-голубыми лентами. Русые локоны на легко дышащей груди… Она сама была — жизнь, которая ему уже не принадлежала.

«Элизабет… вы прекрасны».

— Элизабет… Если вам дорога жизнь вашего друга, капитана Воробья, — помогите мне убедить вашего отца.

— Джек?.. Джек здесь? — она переводила взгляд с одного на другого.

Если юная миссис Тернер и была потрясена поведением командора — а она была потрясена не меньше отца, — то в данный момент ей было не до этого. Норрингтон говорил, она слушала; не дослушав, повернулась к губернатору.

— Отец!.. Джек — он пират, но… Он не заслужил такого! — Она встала рядом с Норрингтоном. — Его же повесят!

— Нет, — командор покачал головой. Солнечные пятна на паркете плыли в его глазах. — Везти пирата с другого конца света, чтобы банально повесить…

— Это верно, — губернатор запустил руку в остатки седых волос — почесался. — Последний раз, когда в Англию привезли захваченных пиратов из Нового Света… Да, там был длинный список. Повесить, потом вынуть из петли еще живым, потом… словом, завершалось все это четвертованием. — Тут губернатор опомнился, взглянув на дочь. Затряс головой. — Проклятые боли… я сам не понимаю, что говорю. Прости, дорогая. Разумеется, подобные истории не для твоих ушей.

Элизабет, впрочем, напугать было нелегко. Она обернулась к Норрингтону.

— Командор, чего конкретно хочет полковник Фишер?

— Полковник Фишер хочет услышать мнение вашего отца по этому поводу из его собственных уст, — Норрингтон снова кривовато усмехнулся — словно извиняясь. — Мои слова для него недостаточно авторитетны.

Солнечный блик лежал на точеном шарике, украшавшем угол резной спинки кровати. Смятые подушки, блеск навощенного паркета; слабо шевелящаяся рука губернатора тонула в кружевах манжета. Тени от флакончиков цветного стекла были разноцветными в сердцевине — зелеными, желтыми, коричневыми; мир шатался в глазах командора. «Проклятье…»

Флакончики зазвенели, когда Элизабет решительно шагнула к постели.

— Вставайте, отец. Вставайте, вы должны пойти к полковнику.

— Но дитя мое, — губернатор отмахнулся от дочери. — Командор, я не понимаю вас. Я надеюсь, вы не используете Джека Воробья как повод, чтобы поссорить меня с полковником? — Это было так нелепо, что Норрингтон даже не сразу нашелся, что ответить; и губернатор, видимо, все поняв по его лицу, поспешно махнул рукой: — Простите меня, Джеймс. Это я что-то…

— Отец, — Элизабет перебила его. — Отец, я прошу тебя.

— Но дитя мое… — Губернатор заерзал в постели — и тут из-под одеяла выскользнул пресловутый альбомчик в синем сафьяновом переплете и, распахнувшись, шлепнулся на пол.

Губернатор дернулся, багровея на глазах. Норрингтон с каменным лицом разглядывал упавшее к его ногам. Расплывались нарисованные дамочки с кокетливо приподнятыми юбками, в панталончиках (а иные без панталончиков) — он то видел их, то нет. Он не мог нагнуться, даже если бы захотел.

Альбомчик подняла Элизабет; пролистала несколько страниц и гневно сунула отцу. Губернатор (с лицом цвета молодой свеклы) поспешно спрятал альбомчик под подушку; он не смотрел в глаза дочери.

— Девочка… видишь ли…

— Папа, — Элизабет глядела обвиняюще. Стало ясно, что еще немного — и губернатор услышит все и о своей болезни, и о своем поведении.

Губернатор метнул умоляющий взгляд на Норрингтона. Тот едва сдерживал смех — и истерический, должно быть, получился бы смешок…

— Видит Бог, — губернатор спустил ноги с кровати, — я совсем ничего не понимаю…