Украденная невеста - М. Джеймс

— Я не хочу, чтобы ты видел меня голой в таком виде, — выпаливаю я еще раз, прежде чем успеваю себя остановить. Я прикусываю губу в тот момент, когда слова слетают с моих губ, задаваясь вопросом, что, черт возьми, со мной не так и почему я не могу перестать говорить своему мужу вещи более откровенные, чем я когда-либо была с ним. Я не должна доверять ему, я не могу, поэтому я не должна позволять себе быть такой уязвимой. Я должна запереть все так крепко, как только могу. И все же, каким-то образом, все, что произошло сегодня, кажется, полностью обнажает меня.

— Что? — Виктор, кажется, выглядит искренне сбитым с толку. — Например, что?

Я моргаю, глядя на него.

— Мои раны. Те, которые уже начинают рубцеваться. Я совсем не похожа на себя, я выгляжу больной, худой и израненной, я больше не красивая.

— Катерина. — Глаза Виктора слегка расширяются, и одна из его рук высвобождается из моей, отпуская рубашку и проводя вниз по моему боку. — Разве ты не видела, как сильно я хотел тебя только что? Как ты могла подумать, что я не нахожу тебя красивой?

— Я имею в виду, я все еще в основном прикрыта… — Я снова отвожу взгляд, внезапно желая оказаться где-нибудь еще, свернуться в клубок и исчезнуть. Я не знаю, как вести этот разговор с Виктором, мужчиной, с которым я никогда не могла быть собой, который никогда не был моим мужем ни в чем, кроме самого строгого понимания. Я не могу открыться ему, помимо того, что я уже по глупости ляпнула.

— Тогда позволь мне снять все это, и я покажу тебе, какой красивой я все еще тебя считаю.

В его голосе есть что-то глубокое и серьезное, заботливая искренность, которую я никогда раньше не слышала, и это поражает меня. Мои глаза возвращаются к нему, и я чувствую, как напрягаюсь, когда его губы снова касаются моей шеи, касаясь затянувшихся синяков там, где Степан душил меня. Его рука на моей талии, еще не задирает рубашку, просто остается там, когда он целует меня, маленькими касаниями его рта, которые заставляют меня почувствовать комок эмоций, поднимающийся к моему горлу.

Он не спрашивает меня, может ли он продолжать, не совсем. Я не думаю, что в характере такого человека, как Виктор, просить о том, чего он хочет. Но он идет так медленно, что я могла бы остановить его, если бы захотела, оттолкнуть его, сказать ему нет. Его губы надолго задерживаются на моем горле, касаясь каждого синяка, пока не скользят вниз к ключице.

Затем его рука поднимается, оттягивая ворот моей рубашки вниз ровно настолько, чтобы он мог позволить своим губам провести по выступу кости. От этого у меня по спине пробегает дрожь, с моих губ срывается вздох, и его глаза поднимаются, чтобы встретиться с моими, явно довольные.

— Позволь мне увидеть тебя, Катерина, — бормочет он, его руки возвращаются к краю моей рубашки. — Ты увидишь, что мое желание к тебе не изменилось.

Я с трудом сглатываю. Это почти так, как будто он спрашивает моего разрешения, чего он никогда раньше не делал, и я не знаю, что сказать ему "да" или "нет". Я чувствую себя парализованной, желая его прикосновений и в то же время в ужасе от того, что хочу этого, боюсь позволить ему продолжать, в ужасе от выражения его лица, когда он поймет, что, возможно, не хочет меня такой, в конце концов. Франко был жесток. Андрей был жесток, Степан был жесток. Мой отец никогда физически не причинял мне боли, но по-своему он тоже был жесток. Через сколько времени Виктор тоже станет жесток ко мне?

Что, если он уже?

Но его руки начинают задирать рубашку вверх, к моей талии и ребрам, его руки скользят по перевязанной коже и останавливаются над все еще пораненными местами, и я не могу его остановить. Я не могу открыть рот, чтобы что-то сказать, и я знаю, что в глубине души я надеюсь, что не увижу отвращения на его лице, которого я так боюсь. Что это не просто какая-то изощренная ловушка. И я понимаю, насколько я глупа из-за этого.