Что, если? - Юлия Резник

Он знает, что ее не тронет. Это даже как будто бы и не надо. Невозможно ее чувствовать больше своей, невозможно больше присвоить телом, чем он уже это сделал душой. Но все равно его прошибает.

Герман медленно встает. Идет ощупью, ни на что, впрочем, не натыкаясь. Садится, приподняв край одеяла. А потом все же ложится к ней. Как солдат, вытянув руки и ноги. Боясь пошевелиться и не смея ее коснуться.

– Я ни с кем вот так не спала, – шепчет Имана, прежде чем провалиться в сон.

– Я знаю, – отвечает ей Глухов.

Глава 17

Вырубает как по щелчку. Обесточивает. Тренированное, привыкшее ко всему тело дает сбой. Ни снов, ни-че-го. Чернота. Провал. Забытье. Но такое приятное и беззаботное. Как в детстве. В домике дедушки. Ночь – как миг. Открываешь глаза, а дед уже встал, умылся и над плитою колдует. Солнце скользит по постели. Уютно звенит посуда. За окном стелется туман. А трава под ногами мокрая от росы – пока добежишь до нужника, отсыреешь и до костей продрогнешь. Почему-то в момент пробуждения ей вспоминается лето…

Имана привстает, опираясь на локоть. Волосы накрывают ее тело шелковым покрывалом. Она с удивлением трогает рассыпавшиеся по груди пряди. Во сне резинка, конечно, могла и спасть, но чтобы ее коса вот так распустилась…

– Я тебя расчесал. Ничего?

Имана пожимает плечами. Откуда ей знать, насколько это нормально? Она прислушивается к себе. От мысли, что он ее вот так трогал, внутри что-то сладко сжимается. Имана никогда не испытывала таких чувств. Ни к кому. И потому сейчас она банально не знает, как к ним подступиться. Хотя умом вроде и понимает, что с ней случилось …

– Доброе утро. Спасибо.

– Доброе. – Глухов смотрит на нее как-то странно. – Я заварил чай. Кофе здесь отвратный. – Кивает на упаковку сублимированного Нескафе. – Как ты себя чувствуешь?

– Все хорошо. Спасибо.

Ужасно неловко и непривычно, что о ней вот так позаботился чужой человек. Хотя… какой он теперь чужой? Не дыша, Имана забирает чашку из рук мужчины. Пальцы у Германа длинные, смуглые и очень сильные. Но одновременно с тем такие нежные, что ей плакать хотелось, когда он водил ими по лицу. И целовать, целовать эти руки…

– Так. А теперь давай как на духу.

Герман легонько подталкивает вверх ее подбородок.

– Ч-что?

– Как ты себя чувствуешь на самом деле?

Глаза у него темные, умные и внимательные.

– Ладно. Немного болит голова.

– Имана! Будешь врать – настучу по жопе.

Рычит. Но все равно ласково гладит. И потому она ему ни на секунду не верит. И потому ей совсем не страшно. Даже наоборот.

– Сильно болит. Но это пройдет.

– Конечно, пройдет. Выпей таблетку, поешь и ложись. Я сейчас дров подкину, а потом выйду проверить стадо. Ночь пережили. Вроде все целы. Осталось день продержаться. Метет там и впрямь – мама дорогая.

– Как ложись? Ты что? Не настолько мне плохо.

– Имана…

– Герман.

Их взгляды снова сталкиваются. И что-то странное происходит. Какой-то глобальный тектонический сдвиг, перемалывающий в пыль огромные пласты, составляющие их прежних: весь накопленный опыт, представления о жизни, то, как все виделось и как думалось… Раньше. До этих самых пор.

– Я беспокоюсь о тебе, – шепчет Глухов.

– Я знаю, – без тени сомнений. – Но не нужно.

Глухов садится рядом. Касается ее лба своим. Пальцами поглаживает пульсирующие виски, унимая боль. А взглядом… препарирует, разбирает ее по косточкам. Позволяя, впрочем, ей то же самое. Удивительный совершенно процесс слияния душ. Взаимопознания. И абсолютного, безоговорочного, всецелого принятия.

– Ладно. Но хотя бы поешь.

– А ты?

– И я. Куда я денусь с подводной лодки?