Завоеватель сердец - Джорджетт Хейер (1931)

Все это казалось Эдгару странным и отчаянно чужим. В отличие от Вульнота, который уже через неделю остриг волосы и распорядился удлинить свою тунику, чтобы ничем не отличаться от хозяев, Эдгар упрямо носил длинные локоны и холил свою золотистую бородку, продолжая расхаживать в тунике, которая не доходила ему и до колена. Казалось, он готов невзлюбить всех нормандцев в отдельности, а также вместе взятых, и без труда нашел тех, кто был достоин лишь презрения. В их число попали люди, подобные архиепископу Можеру, безнравственные и сладкоречивые, погрязшие в роскоши, или жестокие и невоздержанные, такие, как молодой милорд Мулен-ля-Марш, истязавшие ради забавы собственных пажей. Но саксу встречались и мужчины пошиба де Гурнея, умные, проницательные, преданные, которые не могли не вызвать к себе уважения, пылкие и порывистые молодые люди вроде Фитц-Осберна, опытные и мудрые политики, такие, как аббат Ланфранк, дружелюбные дворяне типа Рауля де Харкорта или Жильбера Дюфаи, сопротивляться их обаянию было решительно невозможно. Подобно пчелам в улье, они роились перед расширенными от удивления глазами Эдгара; под высокими сводами величественного дворца эхом отдавались великие имена: Тессон Сингуэлиц, Сен-Совер, Жиффар Лонгевилль; Роберт, граф Мортен, сводный брат герцога; Одо, его брат, регулярно наезжающий из Байе во всем великолепии епископской мантии; Роберт, граф д’Э, чей веселый смех странным образом контрастировал с вечной угрюмостью его брата Бузака; Гийом Мале, наполовину нормандец, наполовину сакс; д’Альбини, гладкий и холеный виночерпий; Грантмеснил, Феррьер, Монгомери, Монфор, Этутвилль – имена можно было перечислять бесконечно. Приводящие в замешательство, напыщенные и велеречивые, все до единого – важные и влиятельные сеньоры. Одних делали опасными амбиции, у других руки чесались обнажить меч по малейшему поводу или без него, третьи отличались самоуверенной наглостью, четвертые только и делали, что искали повод для ссоры. Однако все они в равной мере не знали покоя, плели интриги, хватали все, что попадалось под руку, и проталкивались вперед, к новым высотам, в мире, который казался слишком тесным, чтобы вместить их всех. Но даже порожденный ими блеск величия не мог затмить герцога, выделявшегося в любой толпе; человек тысячи настроений, мудрый, как Ланфранк, и порывистый, как Фитц-Осберн, однако неизменно уверенный в себе и ясно видящий поставленную цель. Его можно было ненавидеть, но презирать – никогда. Эдгар, вложивший руки в ладони эрла Гарольда, не смог бы полюбить его и через сто лет, однако помимо воли проникся к нему уважением. Скрепя сердце он воздавал герцогу должное, при этом прекрасно понимая, что Вильгельму не было дела до того, аплодируют ему или его проклинают. В герцоге ощущался стальной стержень, и в этой связи Эдгару всегда вспоминался Гарольд, его обожаемый господин, в груди которого билось живое сердце, умеющий располагать к себе людей даже против их желания. Быть может, великие и впрямь должны держаться чуть в стороне, лишенные простых человеческих слабостей; но любовь Эдгара к Гарольду во весь голос кричала: «Нет! Это неправильно!» Однако по мере того, как он узнавал Вильгельма лучше, в душу его закрадывался страх. Герцог мог пребывать в прекрасном настроении, мог проявить неожиданную доброту, но никто и ничто не способно было встать между ним и поставленной целью. Эдгар подозревал, что он не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего, перевернет небо и землю, отвергнет все моральные препоны и угрызения совести, с ошеломляющей безжалостностью ломая людей и подчиняя их своей железной воле.

Однако при этом герцог вызывал и обожание, обожание таких людей, как Рауль де Харкорт, с которым Эдгар подружился как-то незаметно. Однажды, когда тоска по дому стала особенно нестерпимой, Эдгар сказал:

– Ты думаешь, он ценит твою верность. А вот я уверен, ни дружба, ни вражда ничего для него не значат.

Рауль рассмеялся.