– Не бойся, ее никто не станет завлекать. Нужно обладать таким мужеством, как у тебя, чтобы рассчитывать на такое счастье.

– Меня уже обошло одно и побольше этого, – вздохнул Брюль.

Сулковский, смеясь, похлопал его по плечу.

– Ах ты, плут, неужели ты думаешь, что при дворе что-нибудь скроется? То, что ты называешь потерей, очевидный выигрыш. Мошинский ненавидит тебя не без причины.

Брюль горячо начал отрицать и поднял руки.

– Но… граф…

– Нечего притворяться, не тебе бы говорить это; ты знаешь Мошинскую и находишься с ней в лучших отношениях, чем если бы она была твоей женой.

Брюль, не говоря ни слова, пожимал плечами.

– Мое сердце принадлежит Фране Коловрат.

– А рука ее ждет тебя – и ничего, ничего, и ничего. Старая сама тебе ее вручит. Да и Фране пора уже надевать чепчик, потому что глаза ее страшно блестят.

– Как звезды! – крикнул Брюль.

– Что скажет на это Мошинская?

Тут Брюль как бы опомнился после долгого забытья и опять схватил Сулковского за руку.

– Граф, – сказал он, – не забывайте меня перед королевичем; я боюсь, не слишком ли мало выказал свое почтение и свою привязанность к нему и мой восторг и восхищение нашей святой и чистой королевой?

– Не забывайте вы нас перед королем, и я не забуду вас перед моим господином. Впрочем, Брюль, у тебя там есть сторонники. Отец Гуарини обращает тебя, графиня Коловрат хочет иметь тебя зятем. Не ручаюсь, что у тебя там нет еще кого-нибудь.

– И все это ничего не значит, если у меня не будет вас. Я отдам и Гуарини, и графиню и еще кое-что в придачу за одну вашу дружбу.

– Только не Мошинскую! – со смехом отвечал Сулковский. – А теперь доброго пути и кланяйся всем моим землякам-медведям.

– А землячкам? – спросил Брюль.

– Только в том случае, если какая-нибудь из них спросит про Сулковского… но сомневаюсь… по-моему, немки лучше.

– И по-моему, тоже, – прибавил Брюль.

Они подошли к дверям, Сулковский его провожал:

– Eh bien, à la vie et à la mort![22]

Они пожали друг другу руки, и Брюль сел в экипаж. В стороне стоял падре Гуарини в штатском сером длинном сюртуке и, сложив руки, благословлял дорогу. Брюль двинулся за своим государем в Варшаву.

V

Это было в первые дни февраля 1733 года. Утром вернулся Фридрих с охоты из Губертсбурга. Вечером была опера, и петь должна была неподражаемая Фаустина. Королевич, подобно отцу, был поклонником ее голоса и красоты. Она держала в руках весь двор, тиранила соперниц, прогоняла тех, которые имели несчастье не понравиться ей, а когда возвышала голос, то в зале делалось тише, чем в церкви, и если кто в это время чихнет, то мог быть уверен, что приобрел в ней непримиримого врага. Вечером шла «Клеофида», и королевич Фридрих радовался заранее.

Был послеобеденный час; надев богатый и удобный шелковый халат, королевич с трубкой в руке сидел в кресле и переваривал пищу с тем наслаждением, которое дает здоровый желудок и великолепная кухня.

Напротив него стоял Сулковский. Временами король посматривал на друга, улыбался и, не говоря ни слова, опять затягивался пахучим дымом.

Друг и слуга радостно смотрел на своего довольного господина и в молчании разделял его счастье.

Лицо молодого королевича сияло; по привычке, будучи счастливым, он говорил очень мало, а только размышлял, но о чем, никто никогда не знал. Иногда он поднимал опущенную голову и пристально всматривался на Сулковского, который отвечал ему взглядом; тогда он произносил:

– Сулковский!

– Слушаю!

Фридрих наклонял голову, и этим кончался разговор. Проходило четверть часа, королевич переменял вопрос и ласково звал его по имени, говоря по-итальянски. Граф отвечал, и опять наступало молчание.

Королевич говорил очень редко и то только тогда, когда было необходимо; он не любил ничего неожиданного. Жизнь его должна была плыть тихо, спокойно, без волнений и остановок.