Я не хотела заканчивать фразу. Иначе мне пришлось бы сказать: Я не намерена сидеть в кабинете психотерапевта и думать, как бы мне не проболтаться о том, что я сожгла живьем своего насильника и при этом испытывала пугающе мстительное ликование, пока его сообщник ногой не припечатал меня но голове. Эту скрытую грань своего существа я не желала обнаруживать ни перед кем. Слишком страшную тайну я хранила, и пусть она остается во мне: тайна за семью печатями.

Но все же по настоянию доктора Харт я стала принимать антидепрессанты, которые также являлись снотворным. Правда, она предупредила, что их воздействие, возможно, проявится через неделю. На самом деле через десять дней, в течение которых меня не покидало гнетущее ощущение – предчувствие чего-то плохого. Зачастую в сознании неожиданно вспышками высвечивались обрывки воспоминаний, что не лучшим образом сказывалось на моем душевном состоянии.

Наконец я стала засыпать по ночам.

Раз в неделю доктор Харт встречалась со мной, отслеживая, как идет процесс выздоровления, особенно в том, что касалось сна и «зоны призраков», в которую я нередко попадала. Она тоже несколько раз советовала мне обратиться к психотерапевту.

– Если у вас болит зуб, вы идете на прием к стоматологу, – доказывала она. – Так почему бы раз или два не посетить психотерапевта? Я знаю хорошего врача, который лечит эмоциональные травмы.

Мне хотелось крикнуть: «Хватит уже об этом!», но я тактично сказала:

– Знаете, я постепенно сама справлюсь.

Я с головой ушла в работу. Поставив перед собой задачу во что бы то ни стало вернуться к нормальной жизни, я не позволяла себе расслабиться, трудилась по двенадцать – тринадцать часов в сутки и уже через месяц после возвращения заполучила в клиенты большую корпорацию – сеть хозяйственных магазинов, действовавшую в маленьких городках штата Нью-Йорк. Через полтора месяца я вернулась из гостиницы домой. Но лишь по прошествии еще десяти дней я наконец-то решилась войти в мастерскую Пола. На столе, за которым он обычно работал, лежала бандероль, та самая, что я отправила из Касабланки в свой офис. Мортон взял ее с собой в аэропорт, когда встречал меня, а я по приезде домой бросила сверток в мастерской. Теперь, спустя несколько недель, я наконец вскрыла бандероль и стала просматривать папку, которую Пол оставил у Фуада. Заставляя себя переворачивать листы, я разглядывала его великолепные рисунки, на которых были гениально запечатлены Эс-Сувейра и «la vie marocaine»[136] во всем их сложном многообразии. При виде его восхитительных творений я с новой силой ощутила всю горечь утраты и предательства, чувство вины, ужас, что я испытала, узнав о его исчезновении, ужас того, что мне самой пришлось пережить, ужас одиночества: я осталась одна в нашем доме, меня переполняет тоска по несбывшимся надеждам, я пытаюсь не поддаться смятению, гневу, печали. Не выдержав, я зарыдала и проплакала добрых полчаса, изливая свое горе.

Наконец, успокоившись, я прошла в ванную, умылась холодной водой и посмотрела на себя в зеркало. Я понимала, что раны, телесные и душевные, возможно, всегда будут напоминать о себе, но я обязана со временем научиться жить с той болью, что они доставляют.

Часом позже, налив себе бокал вина, я открыла Интернет и нашла сдаваемый в аренду домик в Адирондакских горах на берегу Верхнего Саранакского озера. Снять его можно было уже с завтрашнего дня, и владелец (с ним я пообщалась в чате), живший неподалеку, в Лейк-Плэсиде, пообещал, что к ночи в доме наведут порядок и все подготовят к моему приезду. Он также предупредил, что Интернет там отсутствует, а мобильная связь, мягко выражаясь, ненадежна.

– Меня это не смущает, – сказала я, и мы договорились о цене за месяц аренды.

Завершив переговоры, я собрала одну сумку с одеждой, в другую уложила с десяток книг, которые уже несколько лет все обещала себе прочитать. Перед тем как лечь спать, по электронной почте написала Мортону: