Признание - Гришэм Джон (2011)

Роберта вошла одна и заперла за собой дверь. Ее чудесный мальчик лежал на узком столе, застеленном белой простыней. На нем была та же одежда, в которой его казнили: дешевая белая рубашка, потертые брюки и дешевые ботинки, любезно предоставленные штатом Техас. Она нежно положила ему ладони на щеки и, роняя слезы, начала целовать ему лоб, губы, нос и подбородок. Роберта не прикасалась к нему восемь лет, а в последний раз обняла, да и то украдкой, на выходе из зала суда, когда его приговорили к смерти. И теперь, не замечая катившихся слез, она вспоминала, какую тогда испытала муку, как гремели цепи, как его обступили толстые охранники, будто боялись, что он еще кого-то убьет, и перед ее глазами вновь появились суровые ухоженные лица прокуроров, присяжных и судьи, довольных проделанной работой.

«Я люблю тебя, мама», — сказал тогда Донти, оборачиваясь в дверях, куда его толкнули охранники.

Его кожа не была холодной, но и теплой тоже. Роберта дотронулась до маленького шрама на подбородке сына — утешительный приз, полученный в восемь лет при сражении камнями, он тогда проиграл. Потом были и другие драки, в которых тоже бросались камнями. Донти вырос бесстрашным и отчаянным, чем во многом был обязан своему старшему брату Седрику, вечно его задиравшему. Отчаянным и в то же время мягким. Она дотронулась до мочки его правого уха с едва заметной дырочкой. Он проколол себе ухо в пятнадцать лет и, купив маленький поддельный алмаз, носил его, когда выходил гулять с друзьями. Донти скрывал это от отца, который наверняка устроил бы ему за это хорошую взбучку.

И вот теперь ее чудесный мальчик лежал так мирно и выглядел таким здоровым… Мертвый, но не изувеченный и не иссушенный болезнями. Роберта внимательно осмотрела руки, но не нашла следов уколов. Никаких внешних признаков, указывавших на убийство. Он лежал, будто ждал очередного укола, после которого, наконец, проснется и отправится с ней домой.

Ноги были вытянуты, а руки лежали вдоль тела. Губерт Лэмб предупредил, что скоро начнется окоченение, и ей следовало поторопиться. Она достала из сумки платок, чтобы вытереть слезы, и ножницы. Роберта могла бы расстегнуть сыну рубашку, но она разрезала ее спереди, а потом вдоль рукавов, и, стащив, бросила на пол. По ее щекам по-прежнему текли слезы, но она не вытирала их, а только тихо напевала старинный псалом:

— Возьми меня за руку, Господи Боже!

Она погладила тело по впалому животу, мягкой груди и плечам, поражаясь, как сильно сын исхудал в тюрьме. Из пышущего здоровьем атлета он превратился в сломленного тюрьмой заключенного. Тюрьма его медленно убивала.

Роберта расстегнула дешевый парусиновый ремень и, разрезав пополам, бросила в общую кучу с бельем. Завтра, оставшись одна, она сожжет это тюремное тряпье у себя на заднем дворе и не позволит никому при этом присутствовать. Роберта развязала шнурки на ужасных ботинках, сняла их и стащила белые носки из хлопка. Она потрогала шрамы вдоль левой лодыжки, напоминавшие о травме, которая поставила крест на футбольной карьере Донти. Она очень осторожно разрезала брюки по паху, а потом по шаговому шву. Из троих ее сыновей наряжаться любил только Седрик, готовый ради модного бренда трудиться день и ночь. Донти предпочитал джинсы и свитера, но выглядел в них просто отлично. Он вообще во всем смотрелся хорошо, за исключением, конечно, тюремной робы. Роберта бросила разрезанные брюки в кучу белья на полу. Время от времени она стирала со щек слезы тыльной стороной ладони, понимая, что должна торопиться. Тело начинало коченеть. Она подошла к раковине и включила воду.