Курган. Часть 1, 2 - Сергей Байбаков (2017)

— Я чего радуюсь-то, — не унимался Борко. — Слышал как-то, что во фризонских странах заведено так: чем старее вино, тем оно лучше. На манер наших столетник медов. И стоит такое вино немало. Да вы сами знаете, чего говорить? Они, тамошние бражники, нарочно вино на долгие годы в землю зарывают и квасят. Не знаю, каково оно на вкус — пробовать не доводилось. Но мне кажется, что древнее того, что в этот кувшин налито, вряд ли кто — нибудь из вас даже нюхал. Если только наш всезнай, Любомысл, пробовал… — Борко достал нож намереваясь сколупнуть печать.

— Постой-ка! — Любомысл протянул руку к кувшину. — Дай сначала глянуть, отковырять всегда успеешь. Действительно, — сдув остатки пыли, и протирая бока рукавом сказал Любомысл, — занятный, даже чересчур! Я похожие кувшины только в одном месте встречал. Фризоны отродясь таких не делали — тут ты ошибаешься, парень. У них обычно кувшины глиняные, а этот медный. Видишь, как позеленел от старости? Никто тебе, Борко, не будет вино в медных кувшинах хранить: вкус не тот; горчить начинает, а потом ядовитым делается.

Любомысл ощупывал выпуклые бока кувшина, с любопытством рассматривал его. Потом, плюнув на печать, стал ее оттирать, пытаясь разглядеть, что на ней выдавлено. После непродолжительного изучения старик хмыкнул: видимо пришел к какому-то выводу.

— Так и есть — это аласунские письмена. Только какие-то необычные: вытянутые. У них эти знаки немного по-другому выписывают. Но о-очень похоже! Да я сразу, как на него глянул, то понял, что кувшин из Непаты или Аласунского Царства. Только там посуду с такими узкими и длинными горлышками, в которые только древко от стрелы пролезет, делают. Жарко, вишь, там: вот и заужено, чтоб влага подольше в нем держалась — не испарялась… Там же пески кругом. Так, а что на нем написано?

Любомысл вертел перед глазами кувшин, беззвучно шевеля губами. Венды с интересом смотрели на него: хоть нынешний вечер и без этого древнего кувшина щедр на события и истории, но узнать еще что-нибудь занятное от мудрого Любомысла были не прочь.

— Аласунские алафины, я слышал, очень жестоки, — сказал Прозор. — Они своим богам великие и кровавые жертвы приносят.

— Да, верно, — согласился Любомысл. — Народ тамошние владыки не жалеют. Праздники у них кровавые. Даже сидонские купцы, уж на что весь мир исходили, торговлю везде завели, и то без особой надобности в Аласунское Царство не заходят. Жестокие там порядки. Да и вообще — царство магов и колдунов.

— А маги — это кто такие? Дядька Любомысл, я про них не слышал… — спросил Добромил. — Ты мне не рассказывал.

— Маги, мой мальчик, — это те же колдуны. Только знаний колдовских и темных у них поболее, чем, скажем, у простых колдунов и волшебников. Хотя, — хмыкнул Любомысл, — я простого колдуна еще ни разу не видел. Да-а… — протянул Любомысл, видать что-то вспомнив. — Маги — они такие страшные вещи могут творить! Этих магов аласунские алафины очень привечают — при его дворе не один темный маг найдется. Вот по их-то наущению, жертвы и приносятся. Каждому магу для его колдовства много крови потребно. На том и стоит Аласунское Царство.

— Каких только порядков на свете нет, — вздохнул Милован, — то ли дело у нас, в Альтиде.

— Да, нашу жизнь не сравнить, — согласился Прозор, — у нас почитай, каждый человек ценен. Если он, конечно, не какой — нибудь тать. И жертв никаких нет, — кровавых я имею ввиду… — прибавил он. — И в лесах наших не в пример легче будет: не тронешь, к слову, какого — нибудь волхва, ну и он тебя тоже не тронет — иди себе с миром.

При последних словах Прозора молодые дружинники по очереди захрюкали, зажимая рты. Ну, Прозор! Ну, сказанул! Волхва, какого — нибудь тронуть! Он тебя так тронет! Век будешь прощенье вымаливать! А если не простит, то так и останешься с каким-нибудь уродством. Или того хуже, не в людском обличье свои дни закончишь, а в шкуре зверя, или того хуже — гада.