Охота на охотника - Карина Демина (2021)

Одовецкая выглядела почти нормально, разве что платье с одной стороны обгорело, с другой истлело, кажется, а чулки и вовсе дырами пошли.

– Я бы и привела…

– Помочь?

– А ты сумеешь? – Нельзя поддаваться надежде. Будь все так просто.

– Попробую во всяком случае, только… сил во мне уже… поделишься?

Авдотья протянула руку.

Поделится. И подумает.

Позволит себе помечтать о глупом. В конце концов, она же девица, а кому, как не девицам, о глупостях мечтать. Вот возьмет Одовецкая, пошевелит пальчиками, выплетая из нитей жизни узор расчудесный. И Богдан очнется.

Увидит. Влюбится.

В кого?

Авдотья нахмурилась, исподлобья покосившись на целительницу, которая склонилась над телом. А в нее, пожалуй, влюбиться можно. И что с того, что Одовецкая тоща и бледна? Это нынче, если тетушке дражайшей верить, как раз в моде, не то что Авдотьины формы пышные. И черты лица у нее правильные.

Возвышенность в них должная имеется.

Пальчики тоненькие.

Револьвера небось в руках не держала. Самое оно, трепетная дева. Авдотья же… вот точно, глупость. И силы утекают-утекают, что вода… И пускай, она держаться не станет.

И держать не будет.

Насильно мил не будешь, и вообще… только бы выжил. А там… там можно и притвориться, что не было ни разговора того, ни… ничего вовсе не было, кроме случайной вот встречи.

– Плохо, – сказала Одовецкая, вытирая пот. – Крови потерял много. И… знаешь, он, по-моему, возвращаться не хочет. Тяну, тяну, а он все равно не хочет. Почему?

– Потому что дурак. И дубина стоеросовая, – устало произнесла Авдотья. И, наклонившись, дернула Стрежницкого за ухо. – Слышишь ты? Я тебе говорю… сам не вернешься, так я за тобой пойду и…

Она наклонилась к самому этому уху, понимая, что выглядит преглупо и вообще девицам трепетным полагается вести себя совершенно иначе. Но она пусть и девица, однако в трепетности излишней замечена не была.

– Я запрещаю, слышишь?

– Знаешь, – Одовецкая стягивала края раны, которая теперь выглядела нестрашной. Этакая махонькая дырка в боку. – Мне казалось, с мужчинами надо иначе обращаться.

– Как иначе? – Авдотья стиснула ледяные пальцы.

– Не знаю. В монастыре у нас их особо не было, и вообще… нехорошая магия.

– Разрушительная, – согласились с Одовецкой, и Авдотья повернулась, чтобы разглядеть говорившего.

Старик.

В потрепанной, местами прожженной рясе, из-под которой выглядывает отвратного вида власяница. Монах? Во дворце? Впрочем, во дворце, как оказалось, хватало всяческого люду, чего уж монаху удивляться. Стоит, руки сцепил. Одна сухая, вывернутая какая-то, торчит из рукава опаленною курячьей лапой, только пальцы подергиваются. Другая белая, молодая.

Волосы седы.

Лицо с одной стороны ожогом поуродовано.

– Позволите? – монах неловко опустился на колени. – Его убивает не железо, но заклятье, на нем лежавшее…

– Я не чувствую заклятий, – нахмурилась Одовецкая.

– Потому что это не та магия, которую легко почувствовать. Да и вы, уж простите старика, слишком светлы, чтобы увидеть тьму.

Авдотья вот таких разговоров очень не любила. Сразу начинала себя дурой чувствовать, причем кромешною. И монашек этот… откуда взялся?

– Светлая… конечно… – губы Одовецкой дернулись в кривой усмешке. – Если бы вы…

– Те мертвецы не твои, девочка, – он заглянул в глаза, и Аглая не выдержала взгляда, отвернулась. – И даже они это поняли. И ты поймешь. Со временем. А тут уж мне позволь, пока силы остались.

Что он сделал, Авдотья так и не поняла.

Показалось, что старик сложил пальцы щепотью и воткнул в самую рану. Стрежницкий только дернулся и застонал слабенько.

– Сиди, – велела Одовецкая и ручку на Авдотьино плечо положила. Ишь ты, вроде бы целительница, сама хрупкая, что первоцвет, а рука такая, что не сразу и стряхнешь. – Так надо.

Надо – значит надо.