Охота на охотника - Карина Демина (2021)

– Я понял… ты вновь исчезла.

– Мне… помогли… матушка Никанора. Оказывается, она приходилась Николаю теткой. Она… посоветовала меня, когда Сашеньке целитель понадобился. Сказала, что и я исцелюсь, если в тишине и одиночестве, что монастырская лечебница – это хорошо, но не то, что мне надо.

Ему было легко рассказывать. И пожалуй, если им еще дано будет времени – Господь, говорят, милостив, – Властимира расскажет.

О монастыре.

О лечебнице. И о царевиче, который был бледным больным ребенком. Никто не верил, что он выживет… и не выжил бы, но…

Ей самой тогда казалось, что жизни ее пришел конец и, стало быть, нет смысла трястись над душой. Поделиться? Глядишь, и поможет, глядишь, и позволит мальчику прожить день.

И два. И еще с неделю.

Знал ли кто-то? Матушка, пожалуй, догадывалась. Она, верно, поняла что-то еще там, в лечебнице, потому и отослала Властимиру, пока та не раздала остатки своей глупой души всем, кому иначе не помочь. Она и обратилась к семье…

Расскажет о море. Берегах.

О неспешной жизни, которая будто бы растянулась одним-единственным бесконечным днем. О том, что время все-таки лечит и ей пусть не сразу, но легче стало.

Александру тоже. А там…

– Когда ты объявилась вновь, я испугался, честно говоря, – он вдруг обнял, прижал к себе. – Такая холодная. Равнодушная. Вся… в приличиях. Да я рядом с тобой икнуть лишний раз боялся, чтобы ненароком…

– Неправда!

– Правда, – и смеется, в глаза глядя.

Вокруг дымно.

И кровью пахнет, хотя целителей кровью не напугать. Кто-то где-то стонет, кто-то плачет, а он смеется.

– Я боялся, что ты опять исчезнешь…

– И наорал на меня.

– Со страху. Простишь?

– Давно…

– За сына… побоялся, что он, как я, поломанным останется… мы ж однолюбы…

Волосы седые.

И в глазах тоска, которую не убрать, не излечить. Смотреться в них, что в зеркало, только и зеркала давно уже не говорили правды.

– Кто ж знал, что и у него там любви не было. Он мне потом высказался, да…

Хоть бы отвернулся или же притворился умирающим. С умирающих вовсе никакого спросу, все-то им простится. И ему бы простилось.

– Мы и с ним повздорили… норов у меня… и у него, да…

А в груди ноет.

И слабость вдруг появилась, особенно в руках. Перед глазами поплыло, повело… так оно бывает, когда душу вновь делишь. В старых книгах предупреждали.

И обряд этот…

Не совсем чтобы обряд. Нет нужды ни в свечах, ни в крови, только желание само и готовность уйти к Господу, если вдруг окажется, что души осталось слишком мало. Потому-то и запретили его.

Легко растратить.

Поддавшись ли жалости, испугавшись ли или по иной какой причине, но… душа восстанавливается. Это Одовецкая точно знает. И она давно уже не тратила свою, стало быть…

Просто возраст. Усталость.

Скольким она уже помогла сегодня? Вот и тянет прилечь.

– А там и Смута.

Опереться на плечо, которое подставляют. Прислониться, укрыться жаром чужого пламени. Главное, не думать, как бы оно все сложилось, если бы…

– Я в Арсиноре бывал по делам, там и встретил одного человечка, который дюже золото любил. Он нашим многое продал, – Довгарт кашлянул, будто в горле ему заняло. – Вот я и полюбопытствовал, не глянет ли случайно в архивы-то, где судебные дела хранятся. Копию он мне принес. Я как почитал…

Суд, стало быть.

Там… плохо сейчас вспоминалось, что именно там было, но ничего этакого, что могло бы разрушить репутацию Затокина. Она бы не отказалась, что ей эту репутацию жалеть, но… сил тогда не хватало. Развели? И ладно, и…

– Я ж не такой и глупый, – с упреком произнес Довгарт. – Отчего не написала? Не позвала? Разве ж не пришел бы?

– Не знаю.

– Пришел бы. Прилетел бы. Ссора ссорой, но когда беда…

Затокин был бедой? Пожалуй.