Покачав головой, Эраст Петрович показал на густой кустарник, тянувшийся от края леса к обрыву. Из-за кочки торчали две неестественно вывернутые ноги в стоптанных арестантских башмаках.

– Боря! – пронзительно вскрикнула Аннушкина, бросилась к зарослям.

Фандорин медленно шел сзади, болезненно морщась – крик перешел в сдавленные рыдания.

– Милый, бедный, я не уберегла тебя… – Людмила Сократовна лежала, обхватив труп за плечи, и целовала лицо, на котором застыло выражение смертельного ужаса. – Ты верил в меня, а я… Мой бедный, мой милый… У-у-у-у!

Она по-волчьи завыла, задрав лицо к небу.

– П-позвольте, мне нужно взглянуть… – Фандорин мягко коснулся ее локтя – и локоть немедленно нанес ему яростный удар по бедру.

– Уйдите! Это вы все… вы все должны были бы сдохнуть! А он должен был жить! Он был такой один, один! А теперь я одна! У-у-у-у!

Тяжело вздохнув, Эраст Петрович сделал единственное, что оставалось в такой ситуации: отключил бурно скорбящей сознание – не так грубо, как в прошлый раз, а со всей возможной деликатностью, то есть сдавил пальцами сонную точку на шее и бережно уложил обмякшее тело на землю. Печально посмотрел: он на спине, она на животе, полуобнимая его грудь. Как будто спят, утомленные любовью…

Быстро осмотрел покойника. Причина смерти обнаружилась на левом виске – маленькая красная дырочка.

Ольшевский бежал; острый, очень тонкий и длинный предмет вошел в мозг. Убитый рухнул ничком. Уже мертвого его перевернули. Фандорин сел на корточки, приподнял безжизненную руку, на которой отсутствовал указательный палец – из обрубка еще сочилась кровь.

Карманы вывернуты. Что-то блеснуло в траве.

Двугривенный. С выцарапанным посередине крестиком.

– Убили?!

Сзади подбежал запыхавшийся Сергей Тихонович.

– Да. Тридцать-сорок минут н-назад. Шугай не догонял Ольшевского, да и не смог бы, с раненой ногой. Сидел в засаде, вон там, и ждал. Отлично рассчитал траекторию.

– А она в обмороке, да? Все-таки женщина есть женщина… Что у вас в руке? Монета? С крестиком?!

– Выпала из кармана убитого. Вероятно, там были еще деньги, но их забрал преступник.

Клочков выпучил глаза.

– Так значит… игуменью… этот? Этот?! – он ткнул дрожащим пальцем вниз. – И деньги монастырские взял он? Не Шугай? Ничего не понимаю!

– Ольшевский оставил странную записку, – перебил его Фандорин. – Мне нужно было сразу обратить в-внимание. «Ухожу. Прощай»? Если бы он был таким слабаком, каким представлялся, там было бы что-нибудь паническое: «Найди меня!», «Спасай меня!» – или нечто подобное. Я неправильно понял этого человека…

– Вы… вы хотите сказать, что они с Шугаем были в сговоре?! – ахнул товарищ прокурора.

– Боюсь, что так. И торчали здесь оба вовсе не из-за того, что один прятался, а другой на него охотился.

– Из-за… распятия?!

– Полагаю, Ольшевский уже после убийства, задним числом, догадался, где игуменья спрятала свое сокровище. И только ждал, пока Парус опустеет. Как только монахини уехали, он отправился в обитель и нашел то, что искал. Видимо, захотел сбежать, не делясь с Шугаем. И вот результат, – кивнул Эраст Петрович на труп.

Титулярный советник схватился за голову.

– Господи, это я во всем виноват! Я приезжал сюда целых два раза… Если бы в первый приезд не польстился на морфий, а разыскал Ольшевского, игуменья осталась бы жива… Второй раз было то же самое – хапнул наркотик и уехал. Да и сейчас я тоже хорош… Я должен был застрелить Шугая, как бешеную собаку, а не вести с ним разговоры! Мне нужно было… охранять закон, а я… – Его глаза наполнились слезами. – Жить нужно было иначе! Будь проклята моя слабость и трусость! Будь проклят морфий! Пропади ты пропадом!

Он подбежал к обрыву, выхватил из кармана злополучную коробочку и зашвырнул ее в реку как можно дальше.

Обернулся. Мокрое лицо дергалось, глаза сверкали.