Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (2011)

Когда Франсиско зажег в доме свет, Дагни посмотрела на их лица. Определить их выражение она не могла, в них не было ни счастья, ни какого-то похожего на радость чувства, они были напряженными, серьезными. «Но это какая-то пылкая серьезность, – подумала Дагни, – если такое возможно». И странную пылкость в душе она ощущала и в себе, и тот же свет озарял ее лицо.

Франсиско полез в шкаф за стаканами, но замер, будто ему внезапно пришла какая-то мысль. Поставил на стол один стакан, потом потянулся к серебряным кубкам Себастьяна д’Анкония и поставил их рядом.

– Дагни, ты прямо в Нью-Йорк? – спросил он спокойным, непринужденным тоном хозяина, доставая бутылку старого вина.

– Да, – ответила она так же спокойно.

– Я улетаю завтра в Буэнос-Айрес, – сказал он, откупоривая бутылку. – Не уверен, вернусь ли потом в Нью-Йорк, но если да, тебе будет опасно видеться со мной.

– Это меня не волнует, – сказала она, – если ты не считаешь, что я больше не вправе с тобой видеться.

– Это так, Дагни. В Нью-Йорке не вправе.

Франсиско стал разливать вино по стаканам и взглянул на Голта:

– Джон, когда решишь, вернешься в мир или останешься здесь?

Голт посмотрел на него, потом неторопливо ответил тоном человека, сознающего последствия своих слов:

– Я решил, Франсиско. Я возвращаюсь.

Рука Франсиско замерла. Несколько секунд он не видел ничего, кроме лица Голта. Поставил бутылку и, хотя не сделал шага назад, казалось, взгляд его отдалился настолько, чтобы видеть их обоих.

– Ну конечно, – произнес он.

Казалось, Франсиско отдалился еще больше и теперь видит всю протяженность их жизни; голос его звучал ровно, бесстрастно, под стать масштабу его видения:

– Я знал это двенадцать лет назад. Знал, когда ты сам не мог знать, и должен был понять, что и ты поймешь. В ту ночь, когда ты вызвал нас в Нью-Йорк, я осознал, кто является воплощением всего, – он обращался к Голту, но смотрел на Дагни, – всего, что ты искал… всего, ради чего ты призывал нас жить или умереть, если потребуется. Мне нужно было понять, что и ты увидишь. Иначе и быть не могло. Так и должно быть. Все определилось тогда, двенадцать лет назад, – он взглянул на Голта и негромко засмеялся: – И ты говоришь, что мне пришлось тяжелее всех?

Франсиско резко отвернулся, потом очень медленно, словно с подчеркнутой значимостью, продолжил разливать вино в три сосуда на столе. Поднял оба серебряных кубка, поглядел в них, потом протянул один Дагни, другой Голту:

– Берите. Вы это заслужили, и это не было случайностью.

Голт взял кубок из его руки, но казалось, сделал это взглядом.

– Я отдал бы все на свете, чтобы было иначе, – сказал Голт, – кроме того, что отдать невозможно.

Дагни, держа кубок, посмотрела на Франсиско так, чтобы он увидел, как она перевела взгляд на Голта.

– Да, – сказала она тоном ответа на вопрос. – Но я не заслужила этого – и то, что заплатили вы, я плачу сейчас и не знаю, смогу ли расплатиться полностью, но если ад – это цена и мера, тогда позвольте мне быть самой жадной из нас троих.

Когда они пили, Дагни стояла с закрытыми глазами, чувствуя, как вино струится по горлу, и понимала, что это самая мучительная и самая торжественная минута их жизни.

Дагни не разговаривала с Голтом, пока они вдвоем добирались до его дома. Она не смотрела на него, понимая, что даже беглый взгляд может быть слишком опасным. Она чувствовала в этом молчании покой полного понимания, а еще ощущала напряжение, сознавая, что они не могут назвать то, что понимают.

Но она взглянула на Голта в его гостиной, твердо, словно бы во внезапной уверенности, что имеет на это право, уверенности, что не сломится и что теперь говорить безопасно. Дагни произнесла ровным голосом, в котором не звучало ни просьбы, ни торжества, это была просто констатация факта:

– Вы возвращаетесь во внешний мир, потому что там буду я.

– Да.

– Я не хочу, чтобы вы возвращались.