День Праха - Жан-Кристоф Гранже (2020)

— Такова наша судьба, — продолжала Рашель, не замедляя шага. — В семнадцатом веке Посланников сжигали на кострах, набив им перед этим рты порохом, чтобы взорвалась голова. Потом начались другие административные, экономические и религиозные преследования. Миряне смотрят на нас как на легкую добычу — ведь мы не сопротивляемся, позволяем делать с собой все, что угодно…

Они вышли из леса к небольшой низине, похожей на высохший пруд. В глубине этой впадины, притулившись к склону, стоял какой-то дом — то ли ферма, то ли амбар.

Женщины начали спускаться к нему. Рашель по-прежнему держала Ивану за руку, почти таща ее за собой. Девушка видела ее затылок, ее молитвенный чепец, ее плечо. Она различала в тишине дыхание анабаптистки, легкое, как у птички; от ее тела веяло ароматом скошенной люцерны.

Они подошли к зданию. Это было древнее сооружение из почерневшего дерева, местами отливающего красным, словно его опаленные доски проржавели, как железо.

— Что там внутри?

— Трактора, машины.

Но там были еще и птицы.

Появление людей вспугнуло целую стаю пернатых, и они шумно взлетели к потолочным балкам; Ивана так и не смогла разглядеть их как следует. Испуганно бьющиеся крылья мелькали в темно-синей мгле, сочившейся в щели между рассохшейся дранкой кровли.

— Садись, — скомандовала Рашель, указав на лавку светлого дерева.

Она говорила, как маленькая девочка, которой не терпится открыть какой-то секрет своей лучшей подружке. Ивана покорно села, все больше и больше теряясь в догадках. Ей понадобилось несколько минут, чтобы привыкнуть к темноте и разглядеть сельскохозяйственные машины в углу. И кажется, там стояла еще и фисгармония. Остальная часть помещения пустовала. Холодный воздух был пропитан едким запахом птичьего помета. А пол выглядел так, словно его сделали из затвердевшего пепла.

Ивана перевела взгляд на Рашель, которая, стоя в углу, качала воду ручным насосом, наполняя цинковый таз. Эта женщина, хлопотавшая в древней лачуге, была подлинным воплощением веры и долга, flawless[52], как выражаются огранщики алмазов. Если Ивана казалась ряженой в своем нелепом платье, то на Рашель оно выглядело как вторая кожа.

— Разувайся, — приказала она Иване, подойдя к ней с полным тазом.

— Что?

— Снимай обувку.

Ивана догадалась, что ее ждет, и невольно съежилась. Ее смущал не сам этот ритуал, о значении которого она догадывалась, а совсем другая, куда более прозаическая причина: она весь день проходила в своих ботинках, и у нее распухли и горели ноги. Как можно было позволить Рашель совершить это омовение?! Но та уже развязывала шнурки ее ботинок. Ивана откинулась назад, вцепившись в скамью, словно боялась съехать со слишком крутого склона. Анабаптистка стащила с нее ботинки, затем носки, не обращая внимания на вонь обувной кожи и насквозь пропотевшей шерсти. Не успела Ивана и слова сказать, как Рашель уже погрузила ее ноги в воду. Едва миновал шок от холода, девушка почувствовала, как пальцы анабаптистки бережно массируют ей ступни.

У Иваны помутилось сознание: сперва ей почудилось, будто ноги растворяются в воде, становясь жидкими и прозрачными. Затем это же ощущение распространилось до самых бедер, а дальше и все тело словно превратилось в водянистую текучую субстанцию, в поток, в журчание, став невесомым, отринув земное притяжение.

У нее вырвался вздох — почти сексуальный, изошедший из горла помимо воли; опустив глаза, она увидела светлый затылок Рашель, склонившейся над тазом, и ее руки, обнаженные до локтей (она засучила рукава), — на левой темнело странное родимое пятно, нечто вроде изогнутой ящерицы.

Ивана уже не дышала, словно в момент апноэ[53], и в то же время «тащилась», как прежде, когда сидела на игле. Это воспоминание обжигало ее стыдом, но ощущение было именно таким. Забалдеть или, как сейчас говорят, словить кайф… Его величество героин…