День Праха - Жан-Кристоф Гранже (2020)

Ивана закрыла глаза и попыталась сконцентрироваться на сути этого ритуального омовения. Но ничего не вышло. Ей помнились — правда очень смутно — уроки катехизиса и то, как Христос перед Тайной вечерей омыл ноги своих апостолов, но на этом все и обрывалось.

— «Ибо кто возвышает себя, тот унижен будет; а кто унижает себя, тот возвысится»[54], — прошептала Рашель. — Так сказано в Евангелии от Матфея.

— Я знаю, — солгала Ивана. — Но почему ты унижаешь себя передо мной?

Рашель по-прежнему держала руки в воде, массируя кончиками указательного и среднего пальцев мелкие косточки стоп Иваны, а большими разминая сухожилия.

— Потому что ты моя подруга. И еще потому, что я должна стереть то смятение, что поселилось в твоей душе, залечить ту рану, которую разбередили в тебе жандармы…

Ивана опять съежилась, уловив в этих словах намек на свою двойную игру.

— Ты уверена, что ни в чем не хочешь мне признаться? — продолжала Рашель.

Так вот в чем дело! Анабаптистка хотела вытянуть из нее правду. И весь этот цирк был попросту коварным средством заставить ее говорить.

Ивана прикусила губу, чтобы сдержать рвущиеся из горла слова. Иначе она разразилась бы непечатной бранью. А Рашель продолжала массировать ей ноги, словно хотела сломить ее волю к сопротивлению.

И девушка испугалась, что сейчас выдаст ей всю правду — и о своей сыщицкой работе, и о полицейском расследовании, и о самозванстве, даже о том, что притворилась журналисткой.

— В тринадцать лет я родила сына, — выдохнула она.

Рашель бережно вынула левую ногу Иваны из таза и старательно обтерла ее своим фартуком. Потом ответила:

— А я родила первого ребенка в четырнадцать лет.

— Я своего никогда не воспитывала. Бросила его. Он рос в приютах, потом в приемных семьях.

— Разве в то время ты могла воспитывать его сама?

— Нет.

— Значит, незачем об этом сожалеть.

— Легко сказать. Ты-то живешь среди своих. Твоя мать, твои сестры и кузины — все они, наверно, помогали тебе растить детей.

— Именно это я и говорю: тебе не в чем себя упрекнуть.

Чем больше сочувствия проявляла Рашель, тем сильнее разгоралась злость Иваны. Ей хотелось вскочить и выплеснуть всю правду в лицо анабаптистке, с ее распрекрасным сочувствием. А та продолжала:

— В первом послании сказано: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей»[55]. Ты должна сначала очиститься от всякого чувства и принять в себя Господа. И тогда все будет для тебя легко. В мирской жизни вы слишком любите себя, вы…

Ивана вырвала у нее из рук свои носки и, согнувшись, яростным движением натянула их на ноги.

Но Рашель как будто не заметила этого нетерпеливого движения.

— Мы запрещаем себе судить других. В Священном Писании…

— Ты меня достала своим Господом и проповедями! — взорвалась Ивана. Она кое-как зашнуровала ботинки и, вскочив со скамьи, кинулась к двери, которую открыла с невероятным усилием: так у нее разболелась порезанная рука.

Когда она наконец выбралась наружу, ледяной ветер подействовал на нее как дефибриллятор.

Девушка пустилась бежать в темноте. Ей нужно было найти дуб, у подножия которого она закопала свой мобильник, и позвонить Ньеману. Нужно было снова вернуться к своей реальной работе, черт бы подрал все остальное! А не изображать плаксивую страдалицу, которая позволяет чужим рукам щекотать себе ноги.

26

— Это еще что такое?

Несколько цыган, стоявших в стеклянном боксе, бросали на Ньемана боязливые и вместе с тем ненавидящие взгляды.

— Сезонники, у которых есть судимость, — коротко объяснила Деснос.