Его невольница - Ульяна Громова (2020)

Меня буквально вынесли, прижимая к себе за талию и даже чуть отрывая от пола, за считаные секунды. Не помню, как спустилась по лестнице — кричавшие в клетках девушки, метавшаяся от одной к другой, открывая, с вязкой ключей светловолосая стройная женщина, арестованные бандиты, десятка два полицейских… На секунды адская какофония затмила боль потери, но стоило оказаться в автобусе с тонированными стеклами — и вдох дался с таким трудом и резью в сердце, что я согнулась пополам и разрыдалась. Никому не было до меня дела: ни водителю, казалось, готовому сорвать с места машину, ни быстро заполнившим сиденья взбудораженным, теперь уже не невольницам, ни бойцам национальной полиции, уже на ходу вскакивавшим на подножки и ловившим за руки друзей, затягивая их в салон. Им не было дела до меня, а мне до них. Я даже не думала о том, почему так рвут с места, сверкая покрышками, пока…

…не загремели один за другим взрывы, обрушивая заброшенную фабрику грудой бетонных перекрытий, кирпичных стен и железа, похоронивших под собой оставшихся внутри…



Глава 17

Россия, Москва. 2 дня спустя

Международный спецрейс приземлился в Шереметьево. Я ступила на родную землю, к которой так стремилась. Столько пережила в ожидании этого мгновения, а теперь…

— …слышите, девушка? — потрясла за плечо бортпроводница, участливо заглядывая в мои заплаканные глаза. — Вы только остались, идёмте…

На несколько секунд насильно выдернутая из своего горя, снова с головой окунулась в него, бездумно спускаясь по трапу. Лишь одно влекло меня сюда — отец и Юлька. А больше мне здесь делать было нечего. Без него. Без Энвера. Без моего любимого султана.

Не хотелось ничего, я не восторгалась видом на Москву с высоты птичьего полёта, не искала взглядом подмосковный поселок, где стоит дом отца — вообще не смотрела в иллюминатор, хотя села к нему сразу, просто, чтобы забиться в угол и поплакать.

В автобус вошла последняя, кто-то зашипел на меня «Как будто ее никто не ждет, одну тут ждем!», но мне было все равно. Я понимала этих девушек, бывших невольниц, и их нетерпение после допросов и опознаний в Европоле поскорее оказаться дома. Я же не могла туда появиться в таком скорбящем виде — не могла бы вынести расспросов, хотя и папа, и сестра обладали тактичностью. Но хватало одной мысли о том, что они молча будут ждать моей исповеди, чтобы появилось желание снять номер в гостинице. Мне было очень жаль, что не позволили переболеть эту боль в Турции, оставить ее там, а не везти за собой, протягивая ниточку между мной и этой страной. Теперь казалось, что она никогда не оборвется, будет тянуть туда, возвращать снова и снова в самые несчастные и самые счастливые дни моей жизни.

То самое «И» так и не обрело четкости, потому что не было желания обустраивать свою жизнь с кем-то еще, не волновали неизбежные поиски работы — упаси боже от турагентств! — не так уж и сильно ощущалась связь с семьей. Да, отец и Юля — моя семья, и надо бы держаться родных, но моя непонятно почему вспыхнувшая любовь к преступнику, пусть и невольному, после всего, что я пережила и по его милости тоже — это они вряд ли поймут, потому что я и сама не понимала — как могло такое случиться со мной? И я уже тихо радовалась, что нет больше у меня подруги, и некому будет рассказывать о том, что два с половиной месяца в чужой стране сделали меня совершенно другим человеком, перевернули всю мою жизнь и отношение к ней и к людям. И самое главное — к себе.

Теперь мне было плевать, кто, что, где, зачем и как. Все в моей жизни — лишь эпизоды. И только Энвер был самой моей жизнью.

— Валя! — услышала я смутно знакомый голос, но не могла вспомнить, кому он принадлежит.