Кимоно - Джон Пэрис (1997)

Асако посещала своих японских родственников почти ежедневно. Ее уроки японского языка проходили блестяще, потому что первые шаги в этой области легки. Новая жизнь привлекала Асако, любящую все новое, а ее странность удовлетворяла ее детскому интересу к невероятному. Требовательные духи ее родителей пробудили в ней потребность в родном доме, которая таится в каждом из нас, любовь к старым семейным вещам, окружающим нас, сознание наследственности и традиции. Она устала от отельной жизни; и она развлекалась, играя в японку с кузиной Садако так, как ее муж играл в теннис.

Ее любимым убежищем был маленький чайный домик посреди тростников на краю озера, который казался таким закрытым со всех сторон. Здесь обе девушки упражнялись в практическом изучении языков. Здесь они примеряли одежды одна другой и болтали о своей жизни и планах. Садако имела более развитый ум, но Асако больше слышала и больше видела; поэтому они шли наравне, голова в голову.

Часто сталкивались между собой противоположные понятия кузин о пристойности. Асако сразу заметила, что, по понятиям японцев, непосредственная задача брачной жизни — производить детей так быстро и стремительно, как только возможно. У ней уже спрашивали о детях Танака, приказчики в лавках. Даже половые способности ее любимцев-собак обсуждались с беззастенчивой свободой.

— Так жаль, — говорила кузина Садако, — что вы не имеете ребенка. В Японии часто разводятся с женой, если у нее нет детей. Но, может быть, это вина мистера Баррингтона?

Асако смутно желала иметь детей в будущем; но в общем она была довольна, что их появление замедлилось. Прежде еще столько надо было сделать и повидать. Ей никогда не приходило в голову, что отсутствие детей может быть «виной» ее или ее мужа. Но кузина продолжала безжалостно:

— Много таких мужчин. Потому что из-за болезни у них не бывает детей.

— Какой болезни? — спросила Асако удивленно.

— Много мужчин имеют болезнь, которую они получили от дурных женщин, от «йоро». Тогда у них не бывает детей или они заражают своих жен. Этих вещей очень боятся в Японии.

Асако вздрогнула. Эта прекрасная страна ее отцов, казалось, полна злых духов, как сновидения ребенка.

В другой раз Садако спросила с большой неуверенностью и опустив глаза:

— Я хотела бы узнать о… поцелуях.

— Как по-японски поцелуй? — засмеялась Асако.

— О, совсем нет такого слова, — утверждала Садако, смущенная развязностью кузины, — мы, японцы, не говорим о таких вещах.

— Значит, японцы не целуют?

— О нет, — сказала девушка.

— Никогда? — спросила Асако недоверчиво.

— Только когда они совершенно одни.

— Тогда, если вы видите, как иностранцы целуются в обществе, вы думаете, что это очень неприлично.

— Для нас это отвратительно.

Это в самом деле так. Иностранцы целуются до такой степени неосмотрительно. Они целуются при встрече, целуются при прощании. Они целуются в Лондоне, целуются в Токио. Целуют без разбора своих отцов, матерей, жен, любовниц, кузин и теток. Каждый поцелуй вызывает нервную дрожь у наблюдателя-японца, какого бы пола он ни был; он поражен так, как если бы перед ним открыто проделали неприличный жест. Потому что поцелуй — распускающаяся почка нашей симпатии — вызывает в нем с непосредственной и детальной ясностью представление о другом акте, с которым он, по его понятию, неминуемо связан.

Японцы находят извинение для наших поцелуев в нашей невоспитанности, в нашем незнании, совершенно так, как мы извиняем грязные привычки туземцев. Но все же они смотрят на поцелуй как на неоспоримое доказательство низкого уровня нашей нравственности, как на знак развращенности даже не отдельных индивидуумов, а всей нашей цивилизации.

— Иностранцы целуются слишком много, — говорила кузина Садако, — это нехорошо. Если бы у меня был муж, я всегда бы боялась, что он целует кого-нибудь еще.