Наездницы - Энтон Дисклофани (2013)

Мы с мамой и Сэмом почти в полном молчании поели в ресторане отеля, который казался просто огромным, потому что был практически пуст. Сэм был рассеян и наблюдал за немолодым мужчиной в костюме, который читал и перечитывал меню и был единственным, не считая нас, посетителем ресторана. Мама выглядела подавленной. Когда я читала ее письма, она не казалась мне подавленной.

Она едва прикоснулась к еде, но, очевидно опасаясь, что персонал ресторана сочтет ее расточительной, заставила Сэма съесть все, что не съела она. Я впервые видела, чтобы она так отчаянно старалась произвести хорошее впечатление на посторонних людей. Я поняла, что одним из преимуществ изоляции от мира является то, что можно позволить себе не думать о производимом впечатлении. А ее стремление нравиться очень утомляло. В Йонахлосси я к этому привыкла, но все эти мысли о том, что думают о тебе другие люди, угнетали. Но иногда эти мысли были приятными. Когда кто-то тобой восхищался или тебя хотел. В этом смысле мама держала нас на голодном пайке.

Я потягивала чай со льдом, который не был таким вкусным, как в Йонахлосси. Мама и Сэм никогда не пробовали и уже не попробуют тот чай. Мама внимательно наблюдала за Сэмом, заглатывающим ее бутерброд, – за время моего отсутствия его аппетит, похоже, удвоился, – и ее глаза метались между официантом и сыном. Я не могла поверить своим глазам. В нашу нынешнюю жизнь вообще невозможно было поверить. Если бы год назад предсказатель открыл маме ее будущее, она бы громко расхохоталась, а потом снова плотно затворила бы дверь, изолировав нас от мира. Но мы сидели в ресторане, наш дом состоял из отдельных частей, а мама была очень обеспокоена мнением о ней официанта, имени которого она никогда не узнает.

– Еда была сытной, – произнесла она, – когда с нашего стола унесли грязную посуду. – Пожалуй, пойду, дам отдых глазам.

И я поняла: теперь она так тревожится по пустякам потому, что от мыслей о серьезных вещах ей становится плохо. Впрочем, мне это было только на руку, ведь никто ни слова не сказал о моем позорном изгнании из лагеря.

После ланча я тихонько постучала в дверь комнаты Сэма, но он не ответил. Я решила, что он спит. Я надеялась, что он спит. Что он не избегает меня. За ланчем он был вежлив, но держался отстраненно. Следующие несколько часов я посвятила письмам: я написала Сисси, Эве и даже несколько строк Мэри Эбботт. Я хотела быть с ней доброй, как были ко мне добры многие девочки из Йонахлосси.

Отец постучал в мою дверь ровно в шесть часов. В то же мгновение с улицы донесся звон колоколов, напомнив мне Йонахлосси. Там мы тоже ели в шесть часов, хотя отец этого, разумеется, не знал.

Сэм стоял за его спиной, как перед ланчем стоял за спиной мамы.

– Твоей маме нездоровится, – сказал отец и шагнул в сторону, чтобы пропустить меня вперед, как будто я была леди. Я встретилась взглядом с Сэмом и поняла, что моя догадка верна: они едят с нами по очереди.

После того как мы сделали заказ, отец спросил, чему я научилась в лагере.

– Научилась?

– Что ты читала? Что вы изучали?

Я рассмеялась, и отец удивленно на меня посмотрел.

– Я научилась жить с другими девочками, – ответила я.

Отец кивнул. В конце концов, это было именно то, чего они хотели. Он так и написал в своем первом письме: «В лагере ты научишься жить в окружении других детей, Теа. Надеюсь, я не прошу тебя о слишком многом». Я знала, что этого никогда не забуду. Но отец не помнил, что он мне написал. Он выглядел слегка обеспокоенным, как будто я над ним насмехалась. Полагаю, так это и было, но не в том смысле, в каком он думал.

– Тебе там понравилось? – спросил он. – После того, как ты обжилась?

Сэм тоже на меня смотрел. Они хотели знать. Они хотели, чтобы я рассказала им историю. Но я этого не хотела. Йонахлосси был только моим.

– Я полюбила это место, – ответила я.