Как и в ее квартире, расположенной в Мэнли, все здесь носило неповторимый отпечаток личности Лайлы. Я видел фотографии ее дедушки и бабушки в квартире, но здесь эти снимки висели повсюду. Не оставалось сомнений в том, что раньше дом принадлежал им. Лайла провела меня в спальню, где жила, когда была подростком, в хозяйскую спальню, которую занимала сейчас, а затем в небольшое помещение, которое превратила в свой кабинет. Весь интерьер был в голубых тонах. То тут, то там я замечал предметы морской тематики. На всех окнах висели полупрозрачные белые жалюзи, лишь немного смягчавшие льющийся сквозь них свет. Дом пронизывали потоки солнечных лучей. До моего слуха долетал двадцатичетырехчасовой саундтрек разбивающихся о скалы волн и шелест листвы эвкалиптов под морским бризом.

– После их смерти я сорвала войлочный палас с полов, покрасила половицы, а затем и весь дом, – рассказывала Лайла. – А во всем остальном он остался таким, каким я помню его с детства. Конечно, я могла бы многое здесь переделать, но предпочитаю оставить все как есть.

Мы вышли на широкую террасу с видом на океан. С севера и юга ее ограждали стенки, сложенные из стеклянных блоков-кирпичей, а вот с востока тянулись лишь низенькие перила. На одном краю террасы стоял длинный деревянный стол, на другом – новенькая скамья из лозы и два таких же кресла. Приподняв одно из сидений, Лайла извлекла из-под него несколько мягких подушечек, сшитых из сине-белой плотной ткани. Она осторожно разложила их поверх сидений. За ними последовали несколько фонарей «летучая мышь», которые она расставила на столе. После этого Лайла взяла меня за руку и повела вниз по ступенькам по направлению к обрыву.

Несколько десятков метров редкой травы и чахлого кустарника тянулись от дома к хлипкому заборчику, за которым начинался крутой обрыв, а ниже волны бились о берег. Когда мы подошли к заборчику, я, осторожно перегнувшись, посмотрел вниз. Между скалами были заметны небольшие песчаные участки, но я нигде не видел тропинки, спускающейся вниз, либо пляжа, на который можно было бы спрыгнуть. Вот только вид отсюда открывался просто грандиозный.

– Ну вот, Каллум, это дом, мой настоящий дом.

– Красиво.

На самом деле дом ничего особенного не представлял по сравнению с ее великолепной квартирой в Мэнли. Исключительность этому месту придавала радость, которую Лайла здесь, очевидно, испытывала. Я был очень признателен Лайле за то, что она разделила со мной эту радость.

* * *

Пета Мак-Дональд не вошла, а прошествовала в комнату.

Внешне она походила на стареющую оперную диву. Не хватало, конечно, успеха и славы. Мать Лайлы была красавицей, пусть и увядающей. Эльфийская грива волос отливала неестественным оттенком бургундского вина. Такие же, как у Лайлы, проницательные голубые глаза были обрамлены искусно нанесенными линиями темно-голубой подводки и ярких коричневых теней для век. На руках у нее были изысканные и длинные искусственные ногти. Я подумал, что же Лайла говорит матери о риске воздействия химических продуктов. Когда Пета переступила порог, она, похоже, не была готова застать здесь еще кого-либо, кроме дочери. Она просто не смогла скрыть своего удивления.

– Что на ужин, дорогуша…? О, блин!

Я поднялся со своего высокого табурета, сидя на котором, чистил свежий горошек для салата, попивая красное вино из бокала. Лайла не замешкалась.

– Мама! Это Каллум. Каллум! Это Пета. А теперь давайте сядем за стол.

– Каллум! Очень приятно с вами познакомиться, – произнесла Пета.

Она прикоснулась к руке, которую я протянул для рукопожатия, но затем привлекла меня к себе и обняла.

– Я так понимаю, это вполне заурядная ситуация, хотя, признаюсь, я ничего о вас до этого не слышала.

– Приятно познакомиться, Пета, – сказал я. – Теперь я вижу, от кого Лайла унаследовала свою красоту и изящество.