Над пропастью во лжи - Светлана Успенская (2004)

– Пыдем-м! – радостно гудела Таня, надевая свое лучшее платье, и ее синие, озерные глаза сияли от счастья.

А скоро она выучила еще одно новое слово: «Жан-ны!»

Жан провожал подружек домой, с каждым разом все более забывая о своей жене, детях, об обязанностях настоящего цыгана перед семьей и племенем.

Дальше разговоров и робких рукопожатий дело у них не шло. Мешала дурочка Таня, ковылявшая рядом, мешали всевидящие глаза соседей в бараке напротив…

– Я хочу уехать, – однажды призналась Маринка. – Вот получу аттестат…

– И я тоже хочу, – неожиданно признался Жан.

Маринка не осмелилась спросить у него про семью. Побоялась.

– Не-и нады! – загудела Таня, услышав про отъезд. – Н-не!

Между тем не только Маринкиной матери не нравилась странная дружба девушки с женатым цыганом…

Влюбленный Серик, наблюдая благосклонное отношение Маринки к «грязнопузому» сопернику, наливался черной злой ревностью. Голову его туманили невероятные планы мести, и он лишь выжидал удобного момента, чтобы разом отомстить и ветреной девице, и ее кавалеру.

Верке недосуг было следить за порядочностью дочери, сложная личная жизнь отнимала у нее все свободное время. Однако вскоре бдительные мурмышские старухи не замедлили доложить ей, что Маринка опять что ни вечер ошивается у «расчетки».

Однажды, вдрызг разругавшись со своим приятелем-ларечником, Верка решила с пользой для дела выплеснуть вовне свой праведный гнев. Она раздобыла бидон с керосином, притащила его поздно ночью к «расчетке», пыхтя, облила скамейки, фонарный столб, навес от дождя. И чиркнула спичкой.

Горело хорошо, знатно. Все сгорело дотла – и скамейки, и столб, и навес. Пламя чуть было не перекинулось на саму расчетную контору, но здание спасла подъехавшая пожарная машина.

Целую неделю из-за спаленного столба добрая половина поселка сидела без электричества и вместо мексиканского сериала обсуждала латиноамериканские страсти в Мурмыше, на просторе заволжских степей. Маринка же получила свою законную порцию затрещин и познала, что такое недовольство своих сверстников, которых ее мать лишила удобного пристанища.

– Это все из-за нее, из-за Маринки! – подначивал своих приятелей Серик. Он тяжело переживал фиаско на любовном фронте. Ему неприятно было сознавать, что какой-то грязнопузый цыган из каменного дома добился у девушки куда больше, чем он, поселковый заводила.

Воображение Серика рисовало сладострастные картины на привольных, цветущих желтоглазыми ромашками пустырях вокруг Мурмыша. И его небольшие, стальные глаза темнели от ярости.

– Это все из-за нее и из-за цыгана! – зло щурился Серик.

Приятели охотно поддержали его. Давно уже в поселке, расслабленном майским цветением яблонь и вишен, не случалось больших драк. Кулаки у парней чесались нестерпимо.

– Рожу бы ему начистить! – хмуро заметил один из компании.

– Точно! – поддержал его другой.

– Пошли в Цыганскую слободку, может, поймаем его!

Парни, в которых комариным зудом свербило предчувствие славной драки, гурьбой направились к каменному дому, мечтая встретить по дороге кого-нибудь из ненавистного племени. Как на грех, цыгане словно почувствовали приближение грозы и попрятались.

Толпа бурлила. Напряжение должно было рано или поздно вылиться. И оно вылилось.

Трое цыган везли на телеге гору старых полугнилых досок для строительства пристройки к дому.

– Тпр-ру! – остановил телегу Серик и закатал рукава, чтобы было сподручней драться. – А ну, слезай!

Цыгане заартачились и тем подписали себе приговор.

Поселковые достали из карманов велосипедные цепи и кастеты. Вскоре уже упала в растертую ногами пыль первая капля черной цыганской крови, всхрапнула лошадь, испугавшись яростного крика. Драка была жестокая, отчаянная, не до первой крови, а до первой смерти.