Тело Кристины - Макс Монэй (2008)

Того парня, который ходил за мной тенью по крышам, звали Владимир. Его папашка, русский еврей, припарковался во Франции в конце семидесятых с пятью или шестью ребятишками в охапке и с парой банок черной икры, перехваченной из спецпайков московской элиты. Он оставил в стране долги по числу конфетти в новогодней хлопушке и больную жену, умирающую с переменным успехом от рака не пойми чего. Вот этого самого Владимира, который, едва представившись, начинает посвящать вас во все свои родственные связи, я никогда никому не выдам. И никогда не скажу ни слова против этого самого Владимира, высокого астеника, худого как палка, который в баре между первой и второй рюмкой впаривает вам все про свое несчастное детство, с глазами на мокром месте. При этом он может на полном серьезе упасть в обморок. Он может быть рохлей, дегенератом, но я никогда не предам его и ничего не поставлю ему на вид.

Каждое утро он протягивал ко мне свои длинные руки, покрытые сеткой толстых, как веревки, синих жил, подставляя свое бесплотное тело под тяжелую сбрую техника-смотрителя, состоящую из неизмеримого числа измерительных приборов. Он покорно склонял передо мной свою выю, чтобы я повесил на нее очередную гирлянду дорогостоящих аппаратов, затем поворачивался ко мне боком, чтобы я опоясал его механизмами, чьи названия могут соперничать по сложности только с их собственным устройством, и, наконец, становился ко мне спиной, чтобы целый щиток с приборами уравновесил его хрупкий силуэт, который, казалось, только и может, что качаться на ветру. Его хрупкость привила мне вкус к угрызениям совести. С каждым подъемом по лестнице я снимал со своего напарника новый слой аппаратуры, и так удачно, что, как правило, часам к пяти вечера груз и дневные испытания мы делили строго пополам.

Владимир помнил Россию только по первым пяти-шести годам своего существования, рассказывал о ней очень картинно, будто шпарил наизусть страницы школьного учебника. Картинки из иллюстрированной энциклопедии, склеенные встык, водка, Ленин, Красная площадь — вот столпы его цивилизации. Плюс несколько затесавшихся слов на родном языке, чтобы все это приукрасить, и чудотворная наивность. Иногда, правда, между царем и революцией проскакивала подлинная история из жизни, личное воспоминание — как неожиданный бриллиант среди третьесортных побрякушек.

В день мы обходили пять-шесть крыш. Владимир поднимался наверх вместе со мной, но всегда скидывал снаряжение на уважительном расстоянии от указанного мною места. Признаюсь, я был несправедливо жесток с ним, меня забавляли его страхи и головокружения. Я заставлял парня каждый день все ближе подходить к роковой черте его фобии. Брошенный вызов восхитительно будоражил мне кровь. Это было так увлекательно. Глупая забава, я это охотно признаю, но фантастически расслабляющая. Я устраивал ему ловушки, выдумывал приманки, заранее представляя его гнев и как он будет умолять меня о пощаде. Я то строго напоминал ему о его подчиненном положении, то залихватски угрожал броситься с высоты. Все было напрасно. Мой миляга выл, ярился, выходил из себя, посылал меня на все четыре стороны и даже рыдал в голос один или пару раз. Только и всего.

Но никогда он не подходил к краю крыши ближе чем на два метра.

У роковой черты он превращался в разъяренного волка — оскал, вздыбленный загривок, бешеные глаза, в которых плясали отблески адского пламени.

На этом месте у него начинались головокружения, похожие на могучий водоворот, острая, как нож, боль пронзала голову.