После всех этих лет - Сьюзан Айзекс (1994)

Касс не была настоящей аристократкой, но она была прирожденной актрисой. Итак, утренняя трехмильная прогулка не состоялась из-за убийства мужа одной из участниц. Как раз в этот момент два здоровенных мужчины в синих спецовках с надписью «Медицинский эксперимент» прокатили мимо открытых дверей библиотеки какой-то предмет. Касс невозмутимо обняла меня за плечи, повернула в обратную сторону и подвела к кушетке. И все же я увидела третьего мужчину, который нес черный пластиковый мешок.

— Там труп? — спросила я.

— Не надо, Рози.

— Значит, это труп.

— Рози, я здесь, чтобы помочь тебе. Что для тебя сделать? Может, немного коньяка взбодрит тебя?

— У меня в кармане успокоительное.

— Сядь. Мы можем поговорить, если ты хочешь, или я просто побуду с тобой.

Две другие женщины, которые обычно принимали участие в наших прогулках, Стефани и Маделейн, не смогли бы так деликатно распорядиться здесь. Стефани Тиллотсон, прекрасная женщина, смогла бы сохранять самообладание только на то время, пока она готовила бы два-три паштета и полдюжины бисквитов для неожиданно пришедших выразить соболезнование гостей. Маделейн Берковиц, наоборот, замкнулась бы недели на три и появилась потом с очередной поэмой сомнительного художественного достоинства — что-то вроде «Убийство: Ода на казнь грешного мужа».

Касс сохраняла хладнокровие, хотя мешок с трупом на мгновение вызвал на ее лице сероватый оттенок, что бывает всегда, когда черные люди бледнеют. Легко и грациозно она опустила себя на кушетку и закинула ногу на ногу. Несмотря на выступивший пот, она, как всегда, оставалась невозмутимой. Казалось, она ждет, что вот-вот лакеи в ливреях начнут строго по этикету разливать чай.

— Представь себе, когда мы появились в начале аллеи, нас остановила желтая пластиковая табличка с торжественной надписью: «Место преступления», — с придыханием произнесла она.

Я слышала, что Гевински и его люди находились в кухне. У них там было что-то вроде совещания, хотя звук мужских голосов был настолько слабым, что я не смогла уловить смысла их разговора.

— Полицейские не пытались помешать тебе пройти сюда? — спросила я.

Касс жестом — будто отмахнулась от надоедливого комара — показала, как она преодолела препятствие в лице полицейских округа Нассау. Затем она похлопала рукой по диванной подушечке рядом с собой. Я села. Она сжала мою руку.

— Я очень сожалею, Рози.

— Я думала, что ничего не может быть хуже того, что он покинул меня.

Касс вытащила из-за манжета рубашки носовой платок. Она не доверяла бумажным салфеткам. Я приложила его к глазам. Я хотела заплакать, но не смогла.

— Это опустошение, — сказала она. — Но это пройдет, ты это поймешь, А если нет, я буду с тобой, чтобы помочь.

В присутствии Касс я плакала только один раз — в то злополучное воскресенье, когда Ричи ушел. Это было хорошей проверкой. Она оказалась лучшим человеком во всем мире, которому можно было открыть душу. Она не выражала гнусавого сочувствия, не бормотала сердечных банальностей, не говорила, что я потеряла контроль над собой и не прижимала меня к груди, претендуя на роль духовной сестры. Она просто села рядом.

Она взяла из моих потных рук свой мятый носовой платок.

— Нет, — сказала она раньше, чем я успела открыть рот. — Я не позволю тебе стирать его. Спасибо.

Она засунула его снова за рукав.

— О, я забыла тебе сказать, что Маделейн и Стефании передают тебе свои соболезнования.

— Они здесь? — спросила я в ужасе.

Голосом, хорошо поставленным в подготовительной школе Истерн Истеблишмент и немного смягченным медлительностью речи Бедфорд-Стювизанта, где она провела свои первые четырнадцать лет, она сказала:

— Нет. Маделейн сказала, что ей надо домой. Уверена, она поторопится увидеться со своей музой, чтобы продолжить, «создавать» литературу. Разве ее может что-нибудь остановить?

— А Стефани?

Она вздохнула: