И весь ее джаз… - Иосиф Гольман (2013)

А может, и к лучшему.

В итоге Машка спела «Бесаме мучо», и сладкая щемящая музыка, эмоционально окрашенная Машкиными обертонами и сердцем, успокоила и расслабила всех собравшихся.

Оставшееся до возвращения время Береславский релаксировал на корме, наблюдая за любимым городом с непривычного ракурса, Вась Васич ушел с Михалычем к дизелю, банковские ребята ревели что-то ужасающее в караочные микрофоны.

А Машка вылезла через окошко-дверцу на самый нос, прикрыла ее, чтоб не слышать козлячий вокал, и наслаждалась ветерком, водой, танцующими латино набережными — теперь и в Москве имеется такое.

Примерно через полчаса катер развернулся и неспешно почапал к родному причалу. Ежкова с сожалением подумала, что скоро придется возвращаться к обычным делам. Но скоро — не значит немедленно.

Она села поудобнее, зажмурилась и подставила лицо солнышку и свежему ветерку.

11. Москва. Измайлово. Краснов, Наргиз и профессор Береславский

Первым делом я ее накормил.

В кабаках светиться лишний раз не хотелось, поэтому купил жрачку в магазине.

Она ела не спеша. Но меня-то не обманешь, я знаю, какой он — голод.

У этой девочки была недюжинная выдержка. И, похоже, очень печальный жизненный опыт. Может, потому она меня и зацепила? С моим печальным жизненным опытом.

Я сидел напротив нее в маленькой кухне снятой хрущобы и смотрел, как она ела.

Она старалась смотреть в тарелку, но время от времени я ловил быстрые взгляды, брошенные на меня.

Интересно, каким я ей кажусь?

Мужик за пятьдесят, с дурными глазами и руками в синих наколках. Хотя, наверное, лучше, чем тот «синяк» на «Курской-Товарной». Подумал о нем и захотелось убить снова. Прикрыл глаза, вспомнил, как пуля вошла ему в лоб, а забор за его головой окрасился коричнево-красным.

Стало легче. Он свое получил.

Потом я забрал у нее еду. Сказал — хватит. Нельзя много есть с голодухи. А недоедала она долго, руки быстро не худеют.

Она проводила тарелку жалобным взглядом. Я сам вымыл посуду. Сказал ей, что это — первый и последний раз. Дальше — она хозяйка.

Она согласно кивнула.

Потом мы начали беседу.

— А зовут тебя как? — спросил я.

— Наргиз.

И ни словом больше.

— Узбечка?

— Не знаю.

Это что-то новенькое.

Хотя все оказалось просто. Мама — русская, папы никогда не видела. Тогда действительно не знает. Как и я.

— А лет тебе сколько?

— Девятнадцать.

Думаю, врет. Боится, что, если меньше восемнадцати, я не рискну ее оставить.

Зря боится. Я рискну. По сравнению с прочими рисками, этот риск минимальный.

Потом я задал главный вопрос:

— Хочешь жить со мной?

Она кивнула, пристально глядя мне в глаза.

— Я буду уходить и приходить. Не буду ничего объяснять. Могу исчезнуть надолго.

Она опять кивнула.

— Меня ищут. Найдут — убьют. Ты рискуешь, оставаясь здесь.

Она кивнула в третий раз, и я понял, что, как ее ни пугай, она будет кивать до бесконечности.

— Так что, будем считать, договорились.

Потом она ушла в ванную, а я спустился вниз, благо бабский магазин был на цокольном этаже нашей пятиэтажки. Успел за пять минут до закрытия.

Купил все, что нужно: трусы, лифчик, колготки, юбку, халат, платье и кофту. Вроде больше на них я ничего не обнаруживал.

Уже уходя, купил какую-то хрень в голову, в волосы: типа божьей коровки, только со сверкучими стеклышками.

Поднялся наверх — она была еще в ванной.

— Давай выходи, — постучал я в дверь.

Не дождавшись ответа, напрягся и вышиб игрушечный замок.

Она стояла под душем и молча смотрела на меня. Кожа у нее была синяя.

Я сунул руку под воду — вода была холодная.

— Ты что, спятила?! — заорал я, крутя краны.