Наедине - Юлия Амусина

— Что случилось? — стараясь подавить тревогу, я преодолеваю разделяющее нас расстояние и опускаюсь на корточках возле нее, только теперь замечая прозрачные темные дорожки на ее впалых щеках. Моя рука ложится на ее обтянутое черным колено, что, конечно, не ускользает от внимания глазастой Веры.

Не говоря ни слова, Фима смотрит на искрящуюся любопытством девушку, затем переводит взгляд на меня, и я без слов понимаю то, что она хочет сказать.

— Вера, — поднимаюсь и накрываю ладонью ее ладонь, забирая влажную марлевую нашлепку, которую девушка все еще прижимала к щеке Фимы. — Спасибо. Мы разберемся.

Покидать тренерскую Вера явно не хочет, но под моим взглядом поднимается со скамейки и очень медленно идет к двери, где оборачивается и предпринимает неудачную попытку предложить свою помощь, от которой я лишь отмахиваюсь. Наконец, мы остаемся вдвоем с Серафимой. Я с трепетной осторожностью отвожу пропитанную кровью марлю от ее лица и рассматриваю рану, неглубокую, просто легкий порез, в точности копирующий расположение ее старого шрама. Кожа вокруг него перепачкана кровью, и один вид этих ржавых подтеков внезапно приводит меня в состояние бесконтрольной ярости. Будь Фима трижды сумасшедшей, она не смогла бы сделать этого самостоятельно…

Стараясь держать себя в руках, я снова зажимаю марлей ее щеку, кое-как прижимаю Серафиму к себе и спрашиваю хрипло, зарываясь подбородком в ее густые волосы:

— Кто это сделал? — прежде, чем она раскрывает рот, отвечаю сам себе же. — Ты не знаешь. Разумеется, ты не знаешь.

И обвиваю руками ее подрагивающее тело еще сильнее, не обращая внимания ни на что, просто зная, что не могу, не должен ее отпускать, пока она вдруг не упирается ладонью мне в грудь, пытаясь отвоевать себе немного свободного пространства.

— Я не знала, куда мне еще идти. Я бы никогда не пришла к тебе на работу, Миш. Но я больше не знаю никаких других адресов, а оставаться там и дальше было выше моих сил…

— Все нормально, — в мой рот словно насыпали песка, так сухо выходят слова. Я целую ее в висок, даже не заметив, что снова прижимаю ее к себе слишком сильно, наверняка причиняя лишнюю боль. Не в пример сильнее того ощущения, что ломает меня изнутри, стоит мне лишь представить, как кто-то дотрагивается до нее острым лезвием, пуская алую кровь по белой коже.

Дверь тренерской распахивается, и я, скользнув на звук напряженным взглядом, вижу отца, впервые за очень долгое время решившего спуститься в обитель простых тренеров, дорогу к которой позабыл сразу же, как только здесь появился его сын.

Я вновь отворачиваюсь. Алексей Петрович размашистым шагом подходит к скамейке, где мы сидим с Серафимой, смотрит на нас поочередно, задерживая взгляд на лице девушки, и спрашивает своим привычным железным тоном:

— Что происходит? Кто это?

— Мне нужен выходной, — бросаю ему вместо ответа, взамен получая взгляд, полный неподдельной муки очередного непонимания, тут же сменившийся непроницаемостью. Даже в моменты острых переживаний мой отец виртуозно справляется с собственными эмоциями, в любой ситуации беря их под жесткий контроль. Лишь однажды ему это не удалось. В день, когда он держал на своих руках безжизненное тело мамы, с ног до головы перепачканный в ее крови, со взглядом, полным нежелания падать и безумной надежды вернуть женщину, которой уже не было с нами.

Этого бы с лихвой хватило, чтобы сломать кого угодно, но только не моего отца. И все же с того дня что-то в нем умерло безвозвратно, явив миру человека, лишенного проявления чувств даже по отношению к оставшимся членам своей семьи, переживающего все так глубоко в себе, что со стороны это может казаться черствым равнодушием.

— Что я могу сделать? — подумав, спрашивает отец.

— Отпустить меня до конца дня, — подсказываю.