Я смотрела, как они возились с мамонтовой елкой, недолго думая, пролезет ли она вообще в нашу парадную дверь. На улице было холодно, и я шаркала ногами по земле, чтобы согреться. Не думая, я оглянулась через плечо на дом Петропулосов.

Окна светились, некоторые из них запотевали от конденсата. Из кривой трубы поднималась ровная струйка дыма, извиваясь, как лента, и исчезая в черноте.

С октября мы были в домике три раза, и во время каждого визита Эллиот подходил к двери, стучал, и папа пускал его наверх. Мы ложились на пол в моей кладовке — ее медленно превращали в крошечную библиотеку — и читали часами.

Но мне еще предстояло побывать в его доме. Я пыталась угадать, какая комната принадлежит ему, представить, чем он может заниматься. Мне было интересно, как они встречают Рождество в доме, где есть папа и мама, четверо детей и собака, которая больше похожа на лошадь, чем на собаку. Наверняка там пахло печеньем и свежесрубленной хвоей. Я решила, что, наверное, трудно найти какое — нибудь тихое место, чтобы почитать.

Мы пробыли там едва ли час, когда раздался звонок в старую дверь. Открыв ее, я обнаружила Эллиота и мисс Дину, которые держали в руках бумажную тарелку, нагруженную чем — то тяжелым и покрытым фольгой.

— Мы принесли вам печенье, — сказал Эллиот, сдвигая очки на переносицу. Его рот был недавно закрыт брекетами. Его лицо было покрыто металлической сетью головного убора.

Я смотрела на него широко раскрытыми глазами, а он смотрел на меня, и щеки его розовели. — Сосредоточься на печенье, Мейси.

— У нас гости, min lille blomst (прим. переводчика: с датского — «мой маленький цветочек»)? — спросил папа из кухни. В его голосе я услышала легкое неодобрение; невысказанное: — Может, мальчик подождет до завтра?

— Я не останусь, Дункан, — позвала мисс Дина. — Я просто отнесла печенье, но ты отправь Эллиота домой, когда вы двое будете готовы поесть, хорошо?

— Ужин почти готов, — сказал папа в ответ, его спокойный голос скрывал любую внешнюю реакцию для тех, кто не знал его так хорошо, как я.

Я прошла на кухню и поставила тарелку с печеньем рядом с ним на остров. Мирное предложение.

— Мы будем читать, — сказала я ему. — Хорошо?

Папа посмотрел на меня, потом на печенье и согласился. — Тридцать минут.

Эллиот охотно последовал за мной мимо громоздкой елки и вверх по лестнице.

Рождественская музыка доносилась из кухни через открытую лестничную площадку, но она исчезла, как только мы переступили порог чулана. С тех пор как мы купили дом, папа обставил стены полками и добавил кресло — мешок в углу, напротив небольшого дивана — футона у передней стены. Подушки из дома были разбросаны повсюду, и здесь становилось уютно, как внутри бутылки джинна.

Я закрыла за нами дверь.

— Так что это за новая аппаратура? — спросила я, указывая на его лицо. Он пожал плечами, но ничего не сказал. — Тебе нужно постоянно носить маску?

— Это головной убор, Мейси. Обычно только когда я сплю, но я решил, что хочу поскорее снять эти брекеты.

— Почему?

Он снова уставился на меня пустым взглядом, и, да, я поняла.

— Они раздражают? — спросила я.

Его лицо исказилось в сардонической ухмылке. — Они выглядят удобными?

— Нет. Они выглядят болезненно и занудно.

— Ты болезненная и занудная, — поддразнил он.

Я опустилась на кресло — мешок с книгой и наблюдала, как он просматривает полки.

— У тебя есть все книги про Анну из Зеленых Габлей, — сказал он.

— Да.

— Я никогда их не читал. — Он взял одну из них и свернулся калачиком на футоне. — Любимое слово?

Уже казалось, что этот ритуал вытекает из него и проникает в комнату. На этот раз он даже не застал меня врасплох. Опустив взгляд на свою книгу, я на секунду задумалась, прежде чем предложить: — Тише. А ты?

— Хурма.

Без дальнейших разговоров мы начали читать.