Был еще один человек, которого следовало бы посетить, — граф де Буагарди. Он жил на шоссе д’Антен — роскошной улице, претерпевшей за годы революции уйму переименований и сейчас носившую название Монблан, в приличном доме неподалеку от отеля Гимар. По крайней мере, так он говорил мне при встрече. Я знала, что вместе с Буагарди проживает его весьма вздорная матушка, с которой я не хотела бы встречаться, но с этой возможной неприятностью приходилось смириться. Отсюда, из Пале Рояль, расстояние до дома Буагарди и до особняка на улице Анжу, в котором обитал Талейран, было примерно одинаковое, и я какое-то время размышляла, к кому отправиться первым делом. Что важнее — паспорт или возможность узнать, где скрывается Александр? В конце концов, я решила, что документы — прежде всего. Информация о муже мне ничем не поможет, поскольку в данный момент я не могу выехать из Парижа и броситься по его следам. Буагарди от меня никуда не денется.

На монетки, завалявшиеся в кармане Адриенны, я купила у уличного разносчика стакан лимонада и горсть цукатов и решительно направилась в сторону Сены. Улица Анжу была недалеко; я еще помнила времена террора, когда пешком бегала по Парижу с левого берега на правый, иногда и по нескольку раз в день, и с этой точки зрения расстояние, которое мне предстояло пройти сейчас, выглядело совсем пустячным.

3

— Вы не удивили меня, мадам. Мне были известны изъяны моего плана, связанные с особенностями вашего нрава, и в глубине души я чувствовал, что все это может кончиться полным фиаско. Но фиаско, даже полное, — не значит скандал… Если уж дело зашло в тупик, надо было поставить точку… э-э, более деликатно. Наш друг весьма горд, и я никому, даже врагам, не советовал бы унижать его.

В большой комнате пахло одеколоном и пудрой. В особняк на улице Анжу я нагрянула в тот час, когда министр иностранных дел Республики занимался своим туалетом: Талейран просыпался поздно, и парикмахер колдовал над его прической аж до самого полудня. Отделенный от меня ширмой, он выслушал мой рассказ о злоключениях сегодняшнего утра довольно спокойно, позволив себе лишь упрекнуть меня в неделикатности.

В разговоре мы называли Бонапарта «наш друг», чтобы прислуга не догадалась, о ком речь.

— Никакого иного выхода у меня не было, Морис, — ответила я, мысленно прикидывая, в какую приблизительно сумму обошелся Талейрану план по превращению меня в светскую звезду Консулата. Было даже странно, почему он не заговаривает об этом. — Ваш друг, как оказалось, не имеет понятия о приличиях, и если бы я знала, какой он дикарь, то никогда не согласилась бы оказаться в его поле зрения.

— Да, такое за ним водится. У него болезненное самолюбие. Видите ли, до сих пор знатные дамы не становились жертвами его чар. Он всегда довольствовался певицами, служанками и лектрисами собственной супруги. Теперь он будет в ярости, полагая, что вы….. э-э, поманили его пальцем и подло бросили.

— Как вы можете говорить такое, Морис? Никого я не манила.

— Вы еще в Бретани давали ему обещания, — напомнил Талейран.

— Я обещала, что буду убеждать мужа встретиться с ним. И я сдержала слово. Ни о чем другом не было и речи… Кроме того, вы сами говорили, что, уступи я вашему другу в его безумных желаниях, от этого не было бы никакого проку — женщины не могут руководить им…

Слуги пронесли мимо меня ванну с лекарственными травами. Из-за ширмы послышался плеск: видимо, министр погружал в купель свою больную ногу. Краем глаза я видела обувь, которую предстояло ему надеть на поврежденную ступню: два железных обруча, стягивающих щиколотку, соединены ремнями и пристегнуты к ботинку… Всю эту устрашающую конструкцию он вынужден был надевать каждый день, чтобы хоть немного сгладить хромоту. «Странно, — мелькнула у меня шальная мысль, — до чего же он ловок: в ту единственную пьяную ночь, которую мы провели вместе, я и не заметила на нем этого ортопедического приспособления…»