К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

Пале Рояль жил своей обычной злачной жизнью. За камчатными занавесями аркад играли в карты. Стучали бильярдные шары. Парижане, восседая на вынесенных на солнце стульях, пили лимонад и лакомились мороженым, листали столичные газеты — те немногие, что еще выходили в городе. Гостиница «Нант» располагалась с той стороны четырехугольника, образовывавшего Пале Рояль, которая по причине нехватки средств была еще во времена герцога Орлеанского возведена из дерева и из-за своей неухоженности называлась «татарским лагерем», поэтому здесь уже в полдень было полно проституток и типов сомнительной наружности. Я шла через эту толпу, ничего не видя перед собой, с пылающими щеками, зажав в руках перчатки и шляпу, не обращая внимания на то, что волосы у меня крайне растрепаны и свисают на лицо, как у какой-то уличной девки.

Поначалу мне не удавалось даже толком осмыслить то, что случилось. Все-таки несколько лет более-менее размеренной супружеской жизни отучили меня от подобных приключений, и я не могла поверить: неужели все это произошло со мной? Какой-то мерзавец, авантюрист напал на меня… мял… щипал как шлюху? Как это могло произойти? И если произошло, то в чем была моя ошибка?

О, вообще-то я прекрасно понимала, откуда берут начало мои парижские беды. С того момента, когда я решила, что могу играть самостоятельную роль в светской жизни этого города и получить от этого кое-какие выгоды. Муж показался мне грубым и неприлично упрямым, я захотела блеска, богатства для Жана, собственных денег и приключений. Талейран подлил масла в этот честолюбивый огонь, и я сдалась, хотя мне следовало предвидеть, что красивой и молодой женщине вряд ли удастся остаться чистой и незапятнанной в той клоаке, которую представлял собой революционный Париж, — даже если эту женщину поддерживает и направляет такой умный человек, как Морис.

«Морис, — подумала я с отчаянием, — да что он может, этот Морис? Бонапарт растопчет его рано или поздно, но прежде вываляет в грязи, как хотел вывалять меня. Никаких Бурбонов на трон он не вернет, самое большее, чего добьется, — коронует самого Бонапарта, но кому от этого будет лучше? Уж точно не Франции».

Но Клавьер? Кто бы мог подумать? Какая ярость! Какое неслыханное нападение! Я сорвалась, конечно, но ведь спровоцировал-то меня он? И какая буря похоти и ненависти вырвалась из этого спекулянта!

Я остановилась, чтобы смахнуть слезы, бежавшие по лицу. У меня очень болели скулы, которые Клавьер сдавил, и я была уверена, что на щеках останутся уродующие синяки. Он мог бы раздавить мне нос, изуродовать вовсе! Теперь-то мне открылась вся та тьма, которую он носил в душе по отношению ко мне. Нет, сколько бы он ни болтал о Веронике и Изабелле, какие бы сведения о них ни выуживал, я кожей, женским чутьем понимала, что далеко не только в детях тут дело.

Он говорил, что пятнадцать лет я довлею над ним, как проклятье, — и только теперь я отчетливо уяснила, что действительно по каким-то неведомым мне причинам являюсь для этого мужчины вечной мечтой, невыносимым соблазном, эротическим наваждением. Если б он мог владеть мной, возможно, это наваждение исчезло бы, но обстоятельства всегда складывались так, что я оставалась для него недостижима.

С другой стороны, он не только жаждал, но и боялся меня, — это я поняла давно: боялся неведомой таинственной власти, которую, как он думал, женщина может приобрести над ним, ведь банкир сам привык над женщинами властвовать.