К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

— Простите, мадам, что становитесь свидетелем моих хворей. Как мужчина, я никогда бы не хотел допустить подобного, но вы явились в неурочный час, и лицо у вас было такое, что я решил сразу принять вас, рискуя раскрыть не самые приятные личные подробности.

— Благодарю вас за это, Морис, — ответила я рассеянно. — По правде говоря, я приношу вам только неприятности.

— Это все из-за вашего мужа. Если бы вы взглянули на него трезво и прекратили мерить все события выгодами своего брака, вы не приносили бы неприятностей не только мне, но и себе, Сюзанна…

Я не ответила. Мне было как-то не по себе. Почему-то в новом доме Талейрана я не испытывала того спокойствия, которое посещало меня под защитой особняка Галифе три года назад. Что-то было не так… Министр никак не упрекал меня за то, что я ввела его в напрасные траты, не слишком ругал за ссору с Бонапартом (как видно, не так уж смертельно его боялся) и сразу заверил меня, что снабдит всеми необходимыми документами. И все же я тревожилась, да так, что дрожь пробегала по телу и хотелось постукивать ногой о паркет. Что было причиной этого?

Может, этот дом? Несколько месяцев назад Талейран приобрел прекрасный дом на улице Анжу — бывшее жилище маркизы де Креки. Он заменил здесь мебель, сделал роскошный ремонт, но не мог скрыть того факта, что этот дом — имущество, конфискованное у несчастной маркизы Республикой и проданное с торгов. Ну, ладно, с этим я могла смириться — прошлого не воротишь. Однако из окон этого особняка можно было видеть кусочек кладбища Мадлен. Там был похоронен мой сын Луи Франсуа де Вильер, невинный младенец, проживший только две недели. А еще кладбище Мадлен стало последним приютом для нескольких тысяч гильотинированных французов, среди которых были и король Людовик XVI, и Мария Антуанетта… Их обезглавленных тела были сброшены здесь среди многих других и засыпаны негашеной известью. Как можно жить рядом с таким ужасным местом? Тем более, если ты — бывший епископ, бывший придворный, бывший аристократ? Я бы содрогалась каждую ночь от такого соседства…

Ничего подобного я вслух говорить, конечно, не стала. Это было лишнее в моей нынешней сложной ситуации. И когда Талейран, одетый, надушенный и улыбающийся, вышел, наконец из-за ширмы — в сливовом камзоле с изумительной цветочной вышивкой, в шелковом сером галстуке — и галатно поцеловал мои руки, я забыла о кладбище и не сдержала вздоха облегчения: наконец-то он займется моим делом, ведь я очень спешу!

— Когда я получу свои бумаги, Морис?

— Очень скоро, моя дорогая. Я сейчас поеду в министерство и отдам Отериву все необходимые распоряжения. Не обещаю, что все будет сделано мгновенно, но мой дом во время ожидания — к вашим услугам. Вы вскоре выедете к своим детям, это несомненно.

Сердце у меня упало. «К детям» — это, конечно, важно, но успею ли я догнать супруга во Франции?

— Морис, у меня каждый час на счету…

— Да, но будет разумно дождаться отъезда Бонапарта в Италию. Это случится со дня на день. — Поймав мой вопросительный взгляд, министр вполголоса разъяснил: — В его отсутствие то, что я выдал вам заграничный паспорт без его ведома, будет выглядеть обоснованно.

Талейран не хотел втянуть себя в явное противостояние с первым консулом. Помочь мне тайно — это да, но позволить себе открытый враждебный жест по отношению к Бонапарту — ни за что. В таких ситуациях напрасно было бы переубеждать Талейрана или настаивать: он прекрасно знал, что идет на пользу его карьере, а что вредит, и запутать его было невозможно. Да и какие у меня были права что-то требовать? Министр мог бы вообще не помогать мне, ведь что нас, в сущности, связывало? Воспоминание о мимолетной близости? Обоюдная симпатия? Этого было слишком мало для открытого риска.

— Значит, — проговорила я упавшим голосом, — мне придется подождать? Но сколько? Два дня? Три?

— Не больше недели, дорогая моя, — заверил он меня.